Е. К. Быстрицкий в кн.: Диалектика деятельности и культура. — К., 1983. — C.206–228; 228–253; 253–266. (Гл. V, 1, 2, 3)

Головна    

Е. К. БЫСТРИЦКИЙ

V. ПОЗНАНИЕ, ПОНИМАНИЕ, ЯЗЫК И КУЛЬТУРА

Предыдущие главы работы были посвящены исследованию методологического значения диалектико-материалистического принципа практики для осмысления тех вопросов теории культуры, которые условно можно объединить понятием «онтология культуры». Рассмотрение диалектики деятельности и культуры, осуществляемое под углом зрения выявления социального содержания свойственных каждому конкретно-историческому типу культуры способов материально-преобразовательной деятельности практики, имеет большое значение и для анализа проблем «гносеологии культуры», для уяснения условий и средств познания и понимания культуры, а также культурно-исторических предпосылок человеческого познания.

Указанные вопросы стали предметом рассмотрения настоящей главы. Главным элементом, идейно скрепляющим познание, понимание, язык и культуру, является представление о вырабатываемых практически в культурно-историческом опыте людей предпосылках познания как деятельности по освоению мира человеком. Термин «предпосылки познания» широко распространен в гносеологии и методологии современной науки: обычно с ним ассоциируются представления о различных — личностных, мировоззренческих, идейных и т. д. — контекстах научно-теоретической деятельности, ее культурном фоне, духовной атмосфере эпохи, социально-практических условиях и основаниях выработки знания, которые определяют саму возможность осуществления познавательного отношения субъекта к объекту.

В советской философской литературе достаточно большое внимание уделено переходу, превращению материально-практических оснований и условий познания в культурно-исторические предпосылки научно-теоретического \207\ осмысления мира. Историческая определенность социально-практических предпосылок познавательной деятельности всегда отражается в содержании нашего знания — понятиях, категориальном строе мышления, научной картине мира и т. д. При освещении данной проблемы диалектико-материалистическая концепция познания требует учитывать опосредствованный характер названного превращения, чем она принципиально отличается от вульгарно-социологизаторских и объективистско-идеалистических представлений, бытующих в западной литературе по социологии знания, социологии науки, ее методологии и истории.

Рассматривая превращение различных предпосылок познания в факт теоретического сознания и знания в философских и методологических концепциях, не всегда принимают во внимание, на наш взгляд, то обстоятельство, что предпосылки теоретической деятельности целиком переходят в «идеальный план» познавательных действий и мыслительных операций, превращаются в него, как бы растворяются в образах предметов (объектов) познания, переставая быть предпосылками (ибо всякая предпосылка ассоциируется с чем-то внешним). Культурно-исторические предпосылки не теряют свойства «предпосылочности», когда они образуют «чувственную ткань», если позволить себе еще раз употребить психологическое понятие, явлений знания. Дело в том, что предпосылки познавательной деятельности существуют не только в качестве некоторых внешних факторов, обусловливающих процесс познания, но и как определенные внутренние смысловые нормы, эталоны, предметные мотивации мышления в ходе наблюдения, описания, категоризации, объяснения мира в терминах знания. Благодаря такому функционированию культурно-исторических предпосылок в познании, последнее способно совпадать с гуманистическими и гуманитарными основаниями человеческой деятельности вообще, с духовно-практическими способами освоения мира человеком, формируя целостное представление о мире в данный исторический период, культурно-историческое и в то же время научное понимание действительности — природы и культуры.

В этом плане интересно выяснить способы «представительства» предпосылок познания в самой структуре теоретического сознания о мире, их теоретико-познавательный и мировоззренческий статус. Если учитывать, что культурно-исторические предпосылки познания не существуют в виде раз и навсегда данных метафизических, надысторических норм теоретической деятельности, но развиваются \208\ и постоянно трансформируются в контексте социальной практики, то их исследование предполагает прежде всего поиск таких форм сознания о мире, которые непосредственно связаны с практической жизнью людей. Эти формы, стороны сознавания действительности можно назвать практическим сознанием, отражающим и выражающим культурно-исторические особенности мировоззрения, языка, обыденного опыта, жизнедеятельности людей вообще, складывающихся независимо от воли и сознательного желания каждого отдельно взятого субъекта практики и истории. Анализу различных типов соотношения практических форм сознания и высокорефлексивной научно-теоретической деятельности, или, иначе, культурно-исторических предпосылок познания и объективного содержания научного знания посвящена данная глава.

§ 1. Критерии объективности понимания: практика и культура

Исследование философских проблем культуры невозможно без выяснения специфики средств и методов ее познания. В отличие от тех сторон познания, которые направлены на достижение знания о естественных закономерностях бытия, духовное освоение культурно-исторической жизни людей резюмируется не только в знании фактов культуры и истории, но и в их определенном понимании.

Если всякое понимание — это преодоление какого-то непонимания и поэтому оно само по себе всегда отражает проблемную ситуацию, то необходимость в определении места отношения понимания в системе познавательной деятельности образует собственно философскую проблему понимания мира человеком.

В произведениях основоположников марксизма-ленинизма сформулированы базисные положения материалистической диалектики как философского метода исследования, имеющего общенаучный характер. Ряд принципиальных тезисов, относящихся к диалектическому осмыслению процесса познания, принял законченную форму в работах В. И. Ленина. Значительное место в них, в частности, уделяется проблеме понимания.

Подчеркнем, что речь идет именно о проблеме понимания, а не о синонимическом выражении в удобном для нас термине «понимания» тех теоретических задач, которые более адекватно можно отразить в иных философских понятиях. \209\ Это и не могло быть, ибо, с одной стороны, решался вопрос о возможностях применения материалистического понимания истории к конкретно-историческим условиям пореформенной России. А с другой — возникла необходимость доказать полное соответствие марксистской гносеологии новым революционным изменениям в естественных науках. Проблема понимания в трудах В. И. Ленина ставится и решается именно как проблема преемственности объективного содержания марксистского учения в новых социальных и иных культурно-исторических обстоятельствах и диалектико-материалистического осмысления трансформаций в современной науке, по отношению к которой марксистская теория познания выступает не только как способ научного исследования, но и в значении более широкого мировоззренческого контекста для философской интерпретации новых физических открытий. В связи с этим, . естественно, возникает вопрос о содержании, методе и критериях объективности понимания как такового, как особенной познавательной проблемы, тесно связанной с критериями научности теоретического освоения действительности вообще.

То, что формулировка проблемы понимания в работах В. И. Ленина как бы вплетена в контекст чрезвычайно сложных и многообразных задач, которые ставились и непосредственно решались во всех ленинских произведениях, делает проблему ее вычленения достаточно сложной. Последствия этого иногда дают о себе знать. Так, понимание иногда трактуется как частная методологическая проблема, не имеющая общегносеологического и общефилософского значения и относящаяся только к сфере наук, изучающих социально-исторические явления. Претендуя на приоритет в постановке проблемы понимания, современные буржуазные философы не только не открывают новое проблемное поле исследований, но зачастую в искаженной, идеалистической форме преподносят как меру подлинной современности выводы, сделанные давно в марксистской философии и во многих случаях предопределившие сегодняшние пути исследования науки.

Рассмотрим прежде всего те социально-политические причины, в результате которых интересующий нас вопрос приобрел актуальное, полемическое и партийное значение в конце прошлого столетия.

В работах этого периода В. И. Ленин, как известно, решает фундаментальную проблему о характере экономических отношений в тогдашней России и вопросах, \210\ встающих в связи с этим перед марксистами и марксистской партией: о роли пролетариата в революционном движении, о значении его союза с крестьянством и др. Но, как отмечает академик П. Н. Федосеев, «решение всех этих проблем в конечном счете было связано с тем, как исследователь понимал законы развития общества, роль партий, классов, отдельных личностей, идей в истории. Если законы развития общества имеют объективный характер, тогда вступление России на капиталистический путь развития является необратимым процессом и дальнейшая судьба ее связана с классовой борьбой пролетариата. Если же в основе исторического развития лежит сознательная воля личностей, тогда упования народников на то, что им удастся свергнуть Россию с экономического пути, на который она уже встала, могли бы иметь успех» ¹¹. В активную борьбу с марксистами включились и представители так называемого субъективного метода в социологии. Они ссылались на то, что марксизм принимает во внимание только историческую необходимость и исключительно «экономические категории» как основания естественного характера общественного развития и якобы не учитывает важной роли личности в истории. Противоположную точку зрения, рядясь под защитников «объективного метода», занимали «легальные марксисты», либеральный пафос которых ограничивался констатацией фатальной необходимости капиталистического пути развития России, буржуазной направленности в изменении общественных отношений. При этом они ссылались на самые общие положения марксистской теории. Народники и либеральные народники, «субъективисты» и «легальные марксисты» отталкивались прежде всего от тех или иных собственных толкований и классовых воззрений на диалектический метод и Марксово учение в целом. В этой обстановке В. И. Ленин наряду с другими вопросами теории развивает положения, относящиеся к критериям объективности понимания самого материалистического понимания исторического процесса, исследует «те теоретические различия, которые есть между доктринами, приводящими к народничеству и марксизму, между пониманиями русской действительности и истории» ².

¹ Федосеев П. Н. Марксизм в XX веке. — М., 1977, с. 311.

² Ленин В. И. Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве. — Полн. собр. соч., т. 1, с. 355 — 356.

Таким образом, общую гносеологическую и методологическую постановку проблемы понимания, имплицитно \211\ содержащуюся в работах В. И. Ленина, можно выразить в виде вопроса о соотношении всеобщего, необходимого и объективного содержания научной теории с возможностью ее применения к исторической конкретности общественных явлений. В. И. Ленин подчеркивал, что одной из важных задач, стоящих в то время перед марксистами, было уяснение того, как в рамках общих закономерностей исторического развития совершался генезис капиталистического способа производства именно в России, а также определение особенностей генезиса «данных, т. е. русских, общественно-экономических отношений» ³. Другими словами, требовался учет такого аспекта диалектического метода и такие познавательные средства, с помощью которых каждое индивидуальное событие рассматривается не только с точки зрения подтверждаемости общего закона и выводимых из него предсказаний, но и как исторически уникальный феномен.

Последовательная и принципиальная разработка вопросов о методе познания явлений культуры в их конкретной особенности, о способах учета и рациональной фиксации в знании всей суммы исторических факторов, которые обусловливают само протекание познавательного процесса и осмысление его теоретических результатов, отличает марксистскую гносеологию от всех домарксистских и немарксистских попыток их решения.

При всем различии существовавших в домарксистской философии подходов к определению специфики подлинно научного, теоретического знания общепринятым было убеждение в том, что главная его особенность заключается во всеобщем и необходимом характере содержания науки. Из множества различных конкретных интерпретаций и оценок приведенных характеристик выделим следующие моменты. Под всеобщностью понималась строгая логическая всеобщность научного суждения, не допускающая в идеале исключений из правил во всяком возможном опыте. Кант, например, обобщая предшествующие точки зрения по данному вопросу, считал последнее «верным признаком» подлинного (в его терминологии «априорного») знания ⁴. Под понятием необходимости скрывался не менее дискутируемый аспект знания — очевидная принудительность и нормативность для познающего научных истин.

³ Ленин В. И. Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов? — Там же, с. 195.

⁴ Кант И. Критика чистого разума. — Соч. в 6-ти т., т. 3, с. 107.

В этом \212\ отношении понятие необходимости выражало ту несомненность сознания истины, ее аподиктичность, в которой якобы мог убедиться каждый субъект в индивидуальном самоотчете по поводу предельных оснований осуществляемых им самим познавательных операций ⁵.

Особо отметим, что именно эта сторона в представлении о знании позволяла учитывать его всеобщность в другом, не менее важном смысле. Она апеллировала как к чему-то самоочевидному и само собой разумеющемуся к интерсубъективности знания, его независимости от субъекта, который его производит, а также от истории. Знание при этом отождествлялось с естествознанием. Как считал Галилей, в отличие от гуманитарных наук, «где нет ни истинного, ни ложного... в науках о природе, выводы которых истинны и необходимы и где человеческий произвол ни при чем ... тысячи Демосфенов и тысячи Аристотелей будут выбиты из седла любым заурядным умом, которому посчастливится открыть истину» ⁶. В конечном счете вопрос об истоках интерсубъективности научных истин по сравнению с убедительностью простого «мнения» или констатацией случайного единичного факта был как раз той проблемой, которая определяла специфические рамки гносеологического исследования науки, — проблемой обоснования знания. Однако последняя была оборотной стороной иной общей методологической проблемы, которая исторически и логически первой вступила на арену философского анализа науки, а затем постоянно мотивировала его дальнейшее развитие, — проблемы научного метода.

⁵ Подробную характеристику этой гносеологической позиции см. в кн.: Мамардашвили М. К. Формы и содержание мышления. — М., 1968, с. 13.

⁶ Галилей Г. Диалог о двух главнейших системах мира — птолемеевой и коперниковой. — Избранные труды, т. 1, с. 151.

Поиски всеобщего метода познания существенных связей явлений были исходным пунктом теоретико-познавательных рассуждений, начиная с Ф. Бэкона, Декарта и Локка. Как известно, сенсуалисты-эмпирики главным методом получения знания считали индуктивную деятельность ума (рассудка), обобщающего в словах научного языка единичные чувственные данные опыта, а рационалисты — метод дедуктивного выведения теоретических следствий различной степени общности из универсальных «истин разума», которые, по их мнению, образуют аподиктичное основание всякого познания. К. Маркс отметил, что для Бэкона опытная наука «состоит в применении \213\ рационального метода к чувственным данным» ⁷. То же самое можно сказать и в отношении более развитой теории абстрагирования Локка. «Рассуждения о методе» Декарта посвящены прежде всего попыткам обоснования рационалистического метода познания. И в том, и в другом случае образцом для осознания методологической активности в науке служили реальные стороны экспериментального естествознания: его опытный характер и широкое использование математического аппарата рассуждений (математического языка). Поэтому при всех существенных различиях между ними есть общее, которое можно охарактеризовать как специфическую особенность теоретического естествознания во взгляде на метод как на способ подведения конкретного многообразия действительности под всеобщность закона науки. Процесс теоретизации науки, если рассматривать его достаточно широко — и в социальном плане, и в плане его отражения в сознании философов времени генезиса и ее становления — был основным ориентиром в оценке метода научного познания вообще. В классической немецкой философии решение проблемы научного метода впервые производилось на основании исторического подхода к познавательной деятельности. Ограниченности прежних методологических воззрений был противопоставлен взгляд на предмет науки как изменяющийся и развивающийся объект. Исключительное по своим последствиям значение здесь сыграло обращение к философскому исследованию общественно-исторических явлений культуры ⁸. Все это заставило отказаться от представления о построении теории как о процессе восхождения ко все более абстрактным определениям неизменного предмета исследования, а в учении о методе перейти к рассмотрению тех специфических сторон теоретической деятельности, которые позволяют достичь всестороннего, синтетического знания о мире. Необходимо отметить, что в пределах немецкой идеалистической диалектики предшествующий взгляд буржуазной философии на проблему метода не был полностью преодолен. Этого и не могло произойти, пока научный метод рассматривался только в контексте теоретического мышления.

⁷ Маркс К., Энгельс Ф. Святое семейство. — Соч., 2-е изд., т. 2; с. 142.

⁸ Анализ этого изменения предмета теории познания см. в кн.: Шинкарук В. И. Теория познания, логика и диалектика И. Канта. — Киев, 1974, с. 232 — 280.

Так, для Канта теоретический синтез многообразного содержания чувственного \214\ опыта во всеобщее и необходимое содержание знания имеет своим основанием единство познающего мышления, выражающегося в акте самосознания: «Я мыслю». Этот ход рассуждений, начало которому положил еще Декарт и впоследствии развил Кант, оказал наиболее сильное влияние на последующую разработку теории конкретности истины. Правда, на этом пути преобладающее влияние оказало рационалистическое представление о конструктивном, самодеятельном характере логической дедукции следствий из принятых основоположений ⁹. Гипертрофируя эту сторону методологической деятельности, Гегель уже полагает, что на уровне разумного мышления, т. е. когда предметом исследования становятся сами формы конечного, эмпирически ограниченного синтеза материала в истории частных областей человеческого знания, вырабатывается система не только всеобщих и необходимых, но и «бесконечных» и «безусловных» определений (философских категорий) изучаемого объекта, или его «развернутое, конкретное понятие».

⁹ Подробное обоснование этого положения см. в кн.: Швырев В. С. Теоретическое и эмпирическое в научном познании. — М., 1978, с. 81 — 96.

Конечно, в представлении о конкретности научного понятия как системы всесторонних определений объекта был выражен и абсолютизирован тот реальный факт, что действительное направление в изменении научных дисциплин характеризуется возникновением все более полных и глубоких теоретических концепций, а их взаимодействие между собой носит ярко выраженный диалектический характер, когда историческая и научная односторонность предшествующей стадии развития науки проявляется в ее противоречивости и последующем «снятии» в более совершенной и прогрессивной системе знания. Поэтому представление о методе как диалектическом процессе выработки всеохватывающего, конкретного понятия о действительности было шагом вперед. Однако при этом за счет «раздувания» таких важных сторон применения научного метода, как активность, самокритичность в выработке новых, более универсальных концептуальных средств для объяснения явлений, идеалистически трактовались те реальные особенности познавательного отношения, на которые особое внимание было обращено в концепциях эмпиризма и без которых нельзя мыслить само протекание научной деятельности. Это — направленность познания и знания в конечном счете на противостоящий чувственный \215\ предмет и постоянная возможность использования эмпирических данных для проверки разрабатываемой теории. Таким образом, принципиальными становятся положения о том, что конкретность теоретического понятия не может до конца исчерпать исторической конкретности своего предмета, а процесс теоретизации знания не может рассматриваться как завершенный и основной в ходе развития науки. В противоположной трактовке этих положений как раз и обнаруживался предельный идеализм диалектики Гегеля касательно метода научного познания действительности, вообще и социально-исторической реальности в частности. Дело в том, что в рамках немецкой классической философии впервые в истории научной мысли был достаточно определенно поставлен вопрос о методе познания явлений культуры. Если до этого теоретический метод рассматривался со стороны эмпирически фиксируемых и профессионально институциализированных способов естественнонаучного познания — хотя общефилософские выводы могли при этом распространяться и на рассмотрение общественных явлений, приобретая тем самым онтологические характеристики типа теории «естественного договора», — то исторический подход к самой науке как явлению в ряду культурных событий изменил это положение. С самого начала у Канта, а затем у Фихте и Шеллинга философские системы включают в себя в качестве взаимосвязанных и взаимообусловленных задачи исследования наряду с теоретическим отношением также этики и эстетики. Здесь уже была поставлена целостная проблема анализа тех отношений субъекта к действительности, которые не могут быть так строго нормированы, как в случае освоения им природы, и где первостепенное значение приобретает свобода человеческого поведения и продуктивная способность воображения в области искусства, работающая как бы «за спиной» творящего субъекта, и поэтому принципиально выпадающая за рамки ее рационального определения ¹⁰. У Гегеля, для которого, как известно, задачи систематизации философского знания подчинили себе диалектику, эти стороны культурного освоения человеком мира стали рассматриваться сквозь призму проявления в них диалектического метода и были включены в «систему наук».

¹⁰ Об интерпретации особенностей художественного творчества в немецкой классической философии более подробно см.: Бородай Ю. М. Воображение и теория познания. (Критический очерк кантовского учения о продуктивной способности воображения). — М., 1966.

При \216\ этом надо учитывать фактическое отсутствие профессиональной, специализированной научной базы для методологического самосознания в пределах самих гуманитарных дисциплин — истории, психологии, антропологии, языкознания, филологии и др. Их предметная недифференцированность друг от друга, эмпирический описательный характер и то обстоятельство, что по всем этим направлениям велись интенсивные исследования представителями немецкого Просвещения (Лессингом, Гердером, Гете и др.) с методологических позиций, выработанных преимущественно в философском мировоззрении, делают очевидным прогрессивный характер гегелевского спекулятивного «восполнения» потребностей в осознанном методе гуманитарного знания ¹¹. Становится также очевидной и метафизическая ограниченность взгляда на метод исключительно с позиций теоретического естествознания, тот несомненный факт, что увеличение концептуального, абстрактного содержания науки предполагает и соответствующее расширение и углубление ее чувственно-предметных и исторически-временных оснований. И реальный процесс теоретизации знания, и осмысление его общенаучного значения могут осуществляться лишь до тех пор, пока продолжается практическое освоение новых областей реальности и приток свежего эмпирического материала. С общегносеологических позиций это означает, что ориентация в познании исключительно на научный «теоретизм» и последовательное проведение его по отношению к науке как одному из общественно-исторических явлений, а также распространение его на сферу иных предметов человеческой деятельности и самого человека явилось одной из основных причин идеализма Гегеля в трактовке диалектического метода. Его решительная критика и последовательное преодоление в марксизме поэтому в равной степени относится и ко всей предшествующей традиции буржуазного методологического сознания.

¹¹ В этой связи любопытно заметить, что философское представление о своеобразии гуманитарных дисциплин ведет свою научную этимологию от гегелевского понятия «наук о духе» (Geisteswissenschaften). Для обозначения области конкретного эмпирического знания, которое исследует человеческий исторический мир и самого человека, английский перевод этого немецкого термина использовал в своей «Системе логики» Дж. Милль (Moral Sciences), а затем в этом эмпирически уточненном значении Geisteswissenschaften (гуманитарно-исторические дисциплины) стало употребляться в современном смысле для обозначения всей совокупности специально-научных гуманитарных областей знания. \217\

Как определил этот поворотный пункт материалистической диалектики К. Маркс, «общественная жизнь является по существу практической. Все мистерии, которые уводят теорию в мистицизм, находят свое рациональное разрешение в человеческой практике и в понимании этой практики» ¹².

Как известно, на этой основе К. Маркс материалистически переосмысливает положения идеалистической диалектики Гегеля, относящиеся к научному методу познания общественно-исторических явлений, в частности в области политической экономии. Особое внимание в связи с этим он уделяет способам воспроизведения в теории конкретного содержания общественной жизни, принципу конкретности научной истины. Эти определения К. Марксом сущности диалектического метода восхождения от абстрактного к конкретной всеобщности постоянно находятся в центре внимания нашей философской мысли. Поэтому, не затрагивая вопрос в полном объеме, попытаемся выделить лишь некоторые принципиальные формулировки, которые относятся к гносеологическим аспектам связи теоретического знания и конкретного в самой действительности.

Прежде всего подчеркнем, что для К. Маркса представление о методе как процессе выработки «некоторой богатой совокупности многочисленных определений и отношений» ¹³ является правильным в научном отношении. «Конкретное потому конкретно, — отмечает Маркс, — что оно есть синтез многих определений, следовательно единство многообразного» ¹⁴. Но необходимо учитывать, что рассматриваемая реальность, на которую направлена теоретическая деятельность, «представляет собой действительный исходный пункт» ¹⁵ восхождения к мысленным абстракциям и что действительная конкретность присуща только самой этой реальности. Противоположный взгляд на вещи, интерпретация «живого целого» как конкретной всеобщности, «конкретного понятия» — это ближайшая причина идеалистической иллюзии Гегеля ¹⁶. Маркс указывает и на те моменты, которые, собственно, образуют конкретные признаки изучаемого предмета.

¹² Маркс К. Тезисы о Фейербахе. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 42, с. 263.

¹³ Маркс К. Экономические рукописи 1857 — 1859 годов. — Там же, т. 46. ч. 1, с. 37.

¹⁴ Там же.

¹⁵ Там же.

¹⁶ Там же.

По отношению к политической \218\ экономии это прежде всего историческая определенность анализа производственных отношений, их отнесение к «данной стране». Например, наиболее фундаментальная, всеобщая абстракция труда приобрела «богатое конкретное развитие» и в своем наиболее развитом, всеобщем виде имела место «в самой современной Из существующих форм буржуазного общества — «в Соединенных Штатах», — отмечает Маркс ¹⁷. Только при таком подходе, «лишь здесь абстракция категории «труд», «труд вообще»... этот исходный пункт современной политической экономии становится практически истинной» ¹⁸. Связанным с этим еще одним признаком конкретности в изучении предмета является и рассмотрение условий, в которых протекают составляющие его процессы. Так, «простейшая экономическая категория, например, меновая стоимость, предполагает население — население, производящее в определенных условиях...» ¹⁹. Таким образом, важный принцип конкретности теоретического подхода к общественным явлениям, сформулированный Марксом, — это положение об исторической обусловленности самого изучаемого явления. Именно учет исторически определенных обстоятельств, которые сопровождают данное событие, и позволяет говорить об истинности тех или иных теоретических категорий.

С другой стороны, и это Маркс подчеркивает в противоположность идеалистической трактовке «конкретного понятия» Гегелем, в процессе переработки представлений и созерцаний в абстрактно-теоретические определения нельзя исчерпать всей конкретной полноты изучаемого общественного процесса. «Поэтому, — заключает Маркс, — и при теоретическом методе субъект — общество — должен постоянно витать перед нашим представлением как предпосылка» ²⁰. В этой связи важно заметить, что Маркс рассматривает историческую обусловленность, чувственно-, предметную предпосылочность научного мышления именно со стороны конкретных спецификаций содержаний анализируемого явления.

¹⁷ Там же, с. 41.

¹⁸ Там же.

¹⁹ Там же, с. 38.

²⁰ Там же.

Все отмеченные положения нашли последовательное и принципиальное развитие в ходе разработки Лениным общих методологических критериев для материалистической оценки результатов познания вообще и, в частности \219\ при определении объективности различных уровней понимания. Прежде всего это вопрос о понимании марксистской теории общественного процесса в конкретных исторических обстоятельствах. Как известно, в своих формулировках диалектического метода Маркс подчеркивает, что об истинности теоретических категорий можно судить только учитывая целостные условия жизни, к которым они применяются. В работах Ленина это положение выражается в том, что метатеоретическое рассмотрение проблемы понимания — выяснение объективности понимания самой теории материалистического понимания истории — оказывается тесно связанным с прямым познавательным значением проблемы — пониманием исторических особенностей развития общественных отношений в России, с требованием сведения общих теоретических формулировок «целиком на почву русской действительности, на почву выяснения того, что есть, и почему есть именно так, а не иначе...»²¹. Наконец, речь идет вообще о способности учитывать в научных суждениях реальную конкретность практической жизнедеятельности людей, многообразная обусловленность процесса познания которой порождает различные понимания действительности в рамках самого научного исследования, их, по замечанию Ленина, «теоретические различия». Особое значение общегносеологический подход к проблеме понимания приобретает уже в связи с анализом революционных изменений в науке и культуре.

В ленинском подходе к рассматриваемой проблеме, как и в марксизме в целом, отсутствует представление о понимании как об исключительно субъективной функции или качестве, антропологически присущем человеку. Выработка научной теории — материалистического понимания истории — основывается на анализе материальных общественных отношений, «т. е. таких, которые складываются, не проходя через сознание людей» ²² и совершенно очевидно исключает отсылку к осуществляемым субъектами процессам понимания общественных и экономических явлений, к их личностным смыслам и мотивациям частных действий и поступков ²³.

²¹ Ленин В. И. Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве. — Полн. собр. соч., т. 1, с. 434.

²² Ленин В. И. Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов? — Там же, с. 137.

²³ Мамардашвили М. К. Анализ сознания в работах Маркса. — Вопросы философии, 1968, № 6, с. 15.

Однако на уровне проблемной постановки \220\ вопроса — а понимание всегда предполагает ее — определение критериев объективности чьего-либо существующего понимания, естественно требует ссылку на его осуществление другими субъектами. Так, К. Маркс в первоначальном варианте «Капитала» постоянно отталкивается в критике буржуазной политической экономии от тех или иных способов понимания основных политэкономических категорий ее представителями ²⁴. Ленин видит одну из основных задач критики ложных социологических теорий в том, чтобы «сопоставить такое-то понимание русской действительности народниками с другим пониманием той же действительности марксистами» ²⁵. Необходимо постоянно иметь в виду, что в этом случае отсылка идет не к самим актам понимания, которые протекают в сознании других людей, но к имеющемуся реально знанию об объектах, по поводу которого эти акты и осуществляются. Получается, что действительная оценка понимания и вообще иных возможных пониманий постоянно выражается в науке в терминах знания и подкрепляется с помощью общих критериев познавательной деятельности. Тем не менее, для определения реального значения понимания с необходимостью разрабатываются средства его выделения из целостного процесса познания в его относительно самостоятельный аспект. Для марксистско-ленинской философии методом спецификации этих общих критериев для определения объективности собственно процесса понимания выступает принцип применимости научной теории к максимально конкретным и, в конечном счете, единичным и исторически уникальным сторонам изучаемых общественных явлений. В условиях России конца XIX в. Ленин формулировал это положение так: «ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ работа... должна... направиться на конкретное изучение всех форм экономического антагонизма в России, изучение их связи и последовательного развития; она должна вскрыть этот антагонизм везде, где он прикрыт политической историей, особенностями правовых порядков, установившимися теоретическими предрассудками» ²⁶.

²⁴ Об этом более подробно см.: Звиглянич В. А. Логико-гносеологические и социальные аспекты категорий (видимости и сущности. — Киев, 1980, с. 82 — 105.

²⁵ Ленин В. И. Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве. — Полн. собр. соч., т. 1, с. 445.

²⁶ Ленин В. И. Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов? — Там же, с. 307.

В. И. Ленин, критикуя принципиальные противоречия в концепциях народников и «либеральных марксистов», \221\ указывал, что основной теоретический недостаток их заключался прежде всего в метафизической ограниченности, неспособности судить о социальной реальности во всем ее многообразии. Так, критикуя искажение Михайловским положений, изложенных в трудах Маркса, Ленин указывает на недопустимость абстрактного теоретизирования, видит в нем главный источник неверной трактовки материалистического понимания истории. Он иллюстрирует общий тезис о конкретности научного отношения к предмету познания на примере преимуществ экспериментальной психологии в отличие от априорных, догматических подходов к изучению психических процессов: «прогресс тут должен состоять именно в том, чтобы бросить общие теории и философские построения о том, что такое душа, и суметь поставить на научную почву изучение фактов, характеризующих те или другие психические процессы» ²⁷. В то же время построение научного знания на основе обобщения реальных эмпирических фактов — это обратная сторона понимания особенностей познаваемых явлений, от чего непосредственно зависит объективность понимания марксистской социальной теории. Отсутствие же ориентации на исследование конкретно-исторических характеристик общественных явлений в принципе исключает саму возможность понимания. В последнем случае происходит «только подсовывание под понятие общества либо буржуазных идей английского торгаша, либо мещанско-социалистических идеалов российского демократа, — и ничего больше. Поэтому-то все эти философско-исторические теории и возникали и лопались, как мыльные пузыри.., не подвигая ни на волос вперед понимания человеком хотя бы каких-нибудь единичных, но зато действительных (а не тех, которые «соответствуют человеческой природе») общественных отношений» ²⁸.

Отметим в этой связи еще один факт. Ограничиваясь лишь общими выводами материалистического понимания истории и опустив «все фактическое содержание теории, всю ее суть» ²⁹, народник Михайловский обвиняет марксизм в отрицании «значения личной деятельности», вообще роли личности, человеческого фактора в истории.

²⁷ Там же, с. 142.

²⁸ Там же, с. 142 — 143.

²⁹ Там же, с. 157.

В. И. Ленин указывает, что вне зависимости от идеологических соображений использование в процессе познания \222\ исключительно всеобщего и необходимого содержания теоретических конструкций, в какой бы разработанной форме оно уже не имелось в наличном знании, не позволяет учесть роли субъективных значений, которые несет в себе любой вид и уровень человеческой деятельности. Отсюда и неверное понимание Михайловским «детерминизма», «исторической необходимости» — формулировок общих законов исторического процесса, связанных для него в конечном счете лишь с подведением под теоретическое понятие всего многообразия действий личностей, из которых слагается история. Но в то же время, критикуя антинаучные концепции народников, Ленин показал, что корнем теоретического субъективизма в социологии было сведение всех общественных явлений лишь к проявлениям сознательной деятельности людей, к личностному своеобразию которой, естественно, нельзя применить общенаучный критерий повторяемости. Материалистическое понимание истории, подчеркивает Ленин, и позволяет совместить научный критерий объективности теории с учетом многообразия общественных отношений, складывающихся в уникальную историческую систему, оно позволяет выработать умение, которое отсутствует у представителей «субъективного» метода в социологии, «отличить в сложной сети общественных явлений важные и неважные явления» ³⁰. Как раз неверное понимание Марксова учения в работах Струве, где на первый взгляд расхождения с материалистической теорией исторического процесса являются «чисто формальными» (Струве в большинстве случаев ограничивается рассуждениями в рамках ее общих положений ³¹), основывалось на неумении отыскивать в действительности те конкретные явления, для объяснения которых служит данная теория. Для того чтобы научные положения, которыми пользуется Струве в своей критике субъективизма народников, были правильно поняты, им «необходимо придать, — говорит Ленин, — более конкретный смысл.., свести его слишком общие указания на конкретные вопросы русской истории и действительности» ³².

³⁰ Там же, с. 137.

³¹ Более подробно об этом см.: Федосеев П. Н. Марксизм в XX веке. — М„ 1977, с. 320 — 323.

³² Ленин В. И. Экономическое содержание народничества и его критика в книге г. Струве. — Полн. собр. соч., т. 1, с. 456.

Анализ понимания как той стороны диалектического метода, которая направлена на освоение конкретно-исторических особенностей человеческой жизнедеятельности, \223\ для Ленина непосредственно связан с дальнейшим развитием принципа практики как основного критерия истины в марксистской философии. Эта связь обнаруживается не только в сугубо деятельностном аспекте понимания марксистской теории с целью приложения «этой теории к России, в теоретическом и практическом отношениях», не только как «кардинальное условие исторической реализации идей», — как точно выразил эту особенность понимания советский исследователь А. А. Брудный ³³. Разработка критериев объективности понимания в работах Ленина не ограничивается выяснением его роли в социологической теории и социальном знании вообще, но расширяется до уровня общегносеологического анализа проблемы «практичности» всякого фундаментального теоретического знания, без чего оно не имело бы никакого отношения к человеку и его культурно-исторической жизни.

Особо подчеркнем единство ленинской мысли во всем многообразии научных и социально-практических проблем. Ведь особенность марксистского подхода к науке в том, что анализ гносеологических проблем осуществляется на основании постоянного учета тех социально-мировоззренческих задач, применение к которым принципов марксистской теории неразрывно связано с метапроблемным характером понимания. Уже одно это обстоятельство указывает на конкретные пути своеобразного обращения метода исследования в предмет анализа, или, в нашем случае, метапроблемы понимания в понимание как особую познавательную проблему. Речь идет о том, что в марксистско-ленинской теории познания при постановке таких центральных гносеологических проблем, как соотношение абсолютного и относительного в научном знании, практики как критерия истины и др., особое значение уделяется дальнейшей конкретизации методологических возможностей диалектики. «История мысли с точки зрения развития и применения общих понятий и категорий логики — Voalá ce qu'il faut!», — указывает Ленин ³⁴. Поэтому не случайно для В. И. Ленина общим методологическим вопросом, образующим главный стержень теоретико-познавательных рассуждений, становится вопрос о соотношении всеобщего, особенного и единичного.

³³ Брудный А. А. Проблема языка и мышления — это прежде всего проблема понимания. — Вопросы философии, 1977, № 6, с. 103.

³⁴ Ленин В. И. Философские тетради. — Полн. собр. соч., т. 29, с. 159. \224\

Так, критикуя Богданова, который вслед за махистами отрицает безусловную объективность истины, Ленин подчеркивает, что необходимо различать два вопроса: об объективности содержания человеческих представлений и способности их выражать объективную истину «сразу, целиком, безусловно, абсолютно» ³⁵. Если по первому вопросу единственно возможным для последовательного материалиста является утвердительный ответ, то при ответе на второй вопрос необходимо учитывать, что «точка зрения жизни, практики должна быть первой и основной точкой зрения теории познания» ³⁶. Одна из важных особенностей, которая подчеркивается в этой связи Лениным, заключается в том, что возможности выражения объективной истины человеческими представлениями ограничены уровнем исторического развития практики и поэтому «критерий практики никогда не может по самой сути дела подтвердить или опровергнуть полностью какого бы то ни было человеческого представления» ³⁷. Этот вывод связан с дальнейшим развитием принципиальных положений марксизма о невозможности исчерпать в форме конкретно-всеобщего знания действительной конкретности практической жизни. „Практика выше (теоретического) познания, ибо она имеет не только достоинство всеобщности, но и непосредственной действительности» ³⁸, определял Ленин, а «всякое общее лишь приблизительно охватывает все отдельные предметы» ³⁹.

В случаях, приведенных выше, не говорится непосредственно о понимании. Однако следует учитывать, что все ленинские положения имеют не только теоретико-методологическое содержание, но они решают практико-методологические проблемы в контексте социальной жизнедеятельности. В этом смысле применения диалектики В. И. Ленин постоянно подчеркивает, что «наука требует... учета всех сил, групп, партий, классов, масс, действующих внутри данной страны, отнюдь не определения политики на основании только желаний и взглядов, степени сознательности и готовности к борьбе одной только группы или партии» ⁴⁰.

³⁵ Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм. — Там же, т. 18, с. 123.

³⁶ Там же, с. 145.

³⁷ Там же, с. 145 — 146.

³⁸ Ленин В. И. Философские тетради. — Там же, т. 29, с. 195.

³⁹ Там же, с. 318.

⁴⁰ Там же, т. 41, с. 65. \225\

Таким образом, речь идет прежде всего о тех специфических сторонах диалектики как метода научного познания, которые позволяют соотнести объективное и всеобщее содержание знания, выработанного в науке с максимальной полнотой охвата исторических особенностей исследуемого и изменяемого в деятельности предмета ⁴¹. Определив данную особенность подлинной философско-материалистической критики социальных противоречий буржуазного общественного строя, Маркс писал, что «понимание состоит, однако, не в том, чтобы, как это представляет себе Гегель, везде находить определения логического понятия, а в том, чтобы постигать специфическую логику специфического предмета» ⁴².

Сделаем некоторые выводы о критериях объективности понимания и возможности понимания вообще. Для этого напомним, что формулировка вопросов, связанных с задачами практического применения научной теории для объяснения особенных, а иногда и самобытных, сторон практической жизни, которая встает перед человеком во всем своем многообразии, связывается в марксистско-ленинской философии с определением понимания как специфического методологического условия познания.

Может возникнуть неверное впечатление и представление о том, что понимание как метод, организующий в определенную систему учет всего многообразия возможностей применения на практике теоретического знания, является некоторой спецификацией какого-либо общего представления о «аучно-теоретическом методе, существовавшего уже в классической философии и классической научной традиции в домарксистской философии или в представлении ученых вообще.

Например, известно, что диалектический метод в понимании Гегеля направлен и в конечном счете совпадает с деятельностью по его применению в науке и с самим предметным содержанием научного мышления, а в марксизме научный метод оценивается с точки зрения применения диалектики к чувственно-предметной деятельности и практическому содержанию познаваемых объектов.

⁴¹ О значении «контекста жизни, практики» в философском наследии В. И. Ленина в связи с общими задачами исследования научного познания в диалектико-материалистической теории познания см.: Трубников Н. Н. О соотношении материалистической диалектики и специальнонаучного знания. — В кн.: Проблемы материалистической диалектики как теории научного познания. М., 1979, с. 7 — 13.

⁴² Маркс К. К критике гегелевской философии права. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 1, с. 325. \226\

Однако это нуждается в существенном уточнении. Перевернуть идеалистическую диалектику «с головы на ноги», находить в ней материалистическое содержание — это, как постоянно подчеркивает Ленин, значит прежде всего внести иное, материалистическое понимание процесса познания в целом, сделать точку зрения действительной конкретности практики главной и основной.

Можно говорить о более узкой спецификации выработанного в какой-либо области знания метода научного исследования в зависимости от познаваемого в данный момент предмета, тех или иных его сторон. При этом необходимо учитывать пределы научной применимости и специфицируемости определенного методически организованного набора правил и канонов познавательных операций и то, что любая спецификация метода по отношению к тому или иному конкретному предмету, если она проходит успешно, осознается pos factum и фиксируется затем в качестве нормы в теоретической деятельности научным сознанием. Так произошло с математическими методами рассуждения, примененными в эмпирическом естествознании. Однако нет правил в самом научном методе, которые бы (непосредственно указывали на возможности его применения в том или другом эмпирическом случае.

Известно, что для возникновения математического экспериментального естествознания Нового времени необходимо было, с одной стороны, длительное историческое развитие математической науки, а с другой — общественно-исторические условия, которые бы позволили осмыслить чувственно данные предметы при помощи математического языка ⁴³.

⁴³ Косарева Л. М. Предмет науки. — М., 1977, с. 61 — 71.

Строго говоря, чтобы такое применение было методически упорядоченным, следовало бы иметь метод и для самой спецификации метода на новой предметной области исследования и так до бесконечности. Понимание выступает как раз в качестве необходимого условия методологического применения знания к тому или иному специфическому предмету. Оно как бы «замыкает на себя» и останавливает тот регресс в бесконечность, который возникает при постановке задачи о спецификации научного метода. Эта проблема особенно важна в процессе интеграции различных отраслей знания, в естественных, общественных и технических науках. Однако не имеет смысла говорить о непосредственном применении метода, выработанного в одной области знания, к предмету \227\ исследования другой специальнонаучной деятельности, пользующейся своей спецификацией метода. Так же — и это только более подчеркнутое обобщение сказанного — нельзя непосредственно применять метод даже наиболее теоретической области естественных наук к явлениям человеческой культуры, в том числе и науки как одного из ее компонентов. В то же время нельзя отрицать общее познавательное значение методов, выработанных в процессе развития науки. Для теоретико-познавательного исследования вопрос заключается прежде всего в том, чтобы определить саму возможность применения научно-теоретического метода в том или ином конкретном случае. А это означает, что речь идет в первую очередь о понимании как предельно общем условии самой возможности обсуждаемой нами спецификации методологической деятельности в науке, о понимании как одном из основных условий научного познания вообще.

Несомненно, что в рассматриваемом отношении понимание выступает в качестве не только проблемной характеристики научного метода и научной деятельности со стороны философии, оно имеет более широкую мировоззренческую значимость. Это — прежде всего умение отличать в сложном переплетении общественных явлений «важные и неважные явления», найти объективный критерий такого разграничения ⁴⁴, выработать научное суждение о существенном в предмете своего научного анализа, в том числе, если речь идет о теоретико-познавательном исследовании, и о самой научной деятельности как феномене социальной жизни. Очевидно, что сложность понимания научного познания состоит в том, что оно представляет собой не продукт деятельности некоего «потустороннего», бесконечного по своим возможностям «абсолютного субъекта», а особенную область человеческой деятельности и форму общественного сознания, которая функционирует как актуальная только в качестве деятельности отдельных людей, занимающихся ею. В этом отношении она, как и всякая сознательно осуществляемая деятельность, имеет в процессе выработки еще не опредмеченных для всеобщего пользования результатов непосредственную «сращенность» с уникальными личностными смыслами, производящих их людей, с разнообразными субъективными «пониманиями» того или иного объективного содержания науки.

⁴⁴ Ленин В. И. Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов? — Полн. собр. соч., т. 1, с. 137.

Поэтому особенно важно подчеркнуть принципиальную формулировку \228\ критериев объективности понимания, которая дается в марксистско-ленинской теории познания. Она свидетельствует о том, что критериями объективности понимания как стороны познания, обращенной на конкретно-историческое многообразие человеческой жизнедеятельности, являются особенные, единичные, а иногда и уникально-своеобразные стороны самой чувственно-предметной деятельности и человеческой действительности, отраженные в сознании людей. Поэтому и по отношению к пониманию, как и ко всему процессу познания в целом, практика выступает как критерий его истинности, объективности. Но на этом уровне нашего рассуждения о проблеме можно различить понимание и познание, направленное на получение всеобщего знания о мире. Если всеобщность практической деятельности отражается и выражается в знании об объекте, то культурно-исторические особенности практики ⁴⁵ формируют определенное понимание предмета познания. Это означает, что необходимо исследовать отношение научного познания к тем «неопределенным», по замечанию Ленина, сторонам практики как критерия истины, которые обусловливают особенности протекания познавательной деятельности в каждом конкретном случае, на том или ином уровне ее исторического развития, осознания людьми, применения ее результатов для объяснения и изменения человеческого мира.

⁴⁵ Более подробно о различении всеобщности и непосредственной действительности практики см.: Табачковский В. Г. Социально-культурный диапазон понятия «практики». — В кн.: Социально-исторические и мировоззренческие аспекты философских категорий. Киев, 1978.

Иначе говоря, наша дальнейшая задача состоит в том, чтобы определить влияние на познавательное отношение субъекта к объекту тех сторон практической деятельности, которые формируют исторические границы определенной культуры и мировоззрения данного общества, в котором производится научное знание. Обычно этот вопрос формулируется как проблема культурно-исторической обусловленности научного познания. Остановимся на ней подробнее.

§ 2. Понимание как культурно-историческое условие научного познания

Одним из принципиальных положений марксистской философии является требование о рассмотрении и анализе процесса научного познания в широком социальном, \229\ культурном и мировоззренческом контексте. Как мы пытались показать, такая постановка вопроса в марксистской гносеологии непосредственно связана с различными аспектами и уровнями проблемы понимания действительности, культуры и знания. Более того, выяснение способов взаимоотношения научно-теоретической деятельности и ее культурно-исторических оснований является по преимуществу и способом ответа на вопрос о познавательной специфике самого понимания в научном познании.

Прежде всего отметим, что вопрос о генезисе проблемы понимания в познании не означает непосредственного «выведения» из общественно-практической жизни людей и ее исторических особенностей содержания или логической структуры науки в тот или иной период ее исторического развития. Не означает это и необходимости однозначного сведения идеальных систем знания к общественно-исторической организации практики, существующей в тот или иной период времени. Однако в реальном исследовании в науковедении и историографии науки, а также в методологических построениях, связанных с историей того или иного отрезка научной деятельности, отыскание подобных соответствий является одной из основных задач. При этом возникают определенные методологические трудности в их решении и осуществлении таких «выведений» и «сведений». Одна из таких проблемных ситуаций, которая сегодня обсуждается в отечественной и зарубежной философии и методологии науки, зафиксирована в хорошо известной дилемме интерналистского и экстерналистского подходов к изучению науки. Не входя в ее подробную формулировку, рассмотрим по возможности кратко только некоторые принципиальные затруднения, с которыми сталкиваются сторонники той или другой точки зрения. Заметим, что в современной методологии и историографии науки в своем крайнем, радикальном выражении эти точки зрения существуют разве что в качестве возможно обсуждаемых тенденций и частных примеров ⁴⁶.

⁴⁶ Обсуждение «радикального интернализма» см. в кн.: Лакатос И. История науки п ее рациональные реконструкции. — В кн.: Структура и развитие науки. М., 1978, с. 207 — 208.

«Интернализм» в исследовании науки означает прежде всего ориентацию исключительно на так называемую внутреннюю историю научных идей. При этом предполагается, что история науки может рассматриваться как определенная последовательность прогрессивных в своем \230\ познавательном значении результатов науки. С этой точкой зрения связан, как правило, рационалистический взгляд на познание и различные виды логико-эмпиристского толкования научного метода. Это не случайно. Дело в том, что в этом случае в расчет принимается только общезначимое, переписанное как бы по учебнику для преподавания, по меткому выражению, бытующему среди критиков неопозитивистской философии на Западе⁴⁷, содержание идеальных систем знания.

Как показали критические исследования соответствия этой позиции в подходе к науке самой реальной истории науки или, во всяком случае, большому количеству фактов из истории науки, наиболее уязвимым местом этой концепции является ее неспособность однозначно ответить на вопрос о причинах, вызывающих смену научных теорий, и вообще о механизмах изменения и развития науки. Очевидно, что по логике, принятой данной точкой зрения, следует либо искать истоки этих изменений в предшествующих научных идеях, либо отойти от рациональной интерпретации научного прогресса и говорить о влиянии на научные трансформации изменений в субъективных представлениях отдельных ученых, их способностях и т. п. Совсем не трудно увидеть здесь своеобразную модификацию той проблемы, которую пытались обсуждать представители либерального народничества и «легальные марксисты» по отношению к вопросу о роли личности и объективных закономерностей в истории.

Точка зрения так называемого экстернализма, на первый взгляд, более убедительна, однако, в конечном счете также легко уязвима для критики. Ее защитники сходятся в мнении о том, что и содержание научных идей, и факторы, влияющие на их историческое изменение и эволюцию, целиком и полностью определяются теми социально-историческими обстоятельствами, в которых была произведена данная научная теория или мысль. Заметим, что в первоначальной формулировке экстерналистская концепция в историческом исследовании науки отстаивалась известным исследователем С. Гессеном, который проделал большую работу для ее популяризации ⁴⁸.

⁴⁷ См., например: Кун Т. Структура научных революций. — М., 1975, с. 16 — 17.

⁴⁸ См., например: Прайс Д. Наука о науке. — В кн.: Наука о науке, М., 1966.

С ней, как правило, связаны более или менее последовательные материалистические представления о науке как отражении определенного \231\ уровня в развитии и организации производственных и надстроечных отношений. Однако в конечном счете и экстерналистский подход не в состоянии дать убедительный ответ на причины научных революций. Его основным недостатком оказывается неопределенность в самом выборе решающих материальных и культурных факторов, которые, возможно, влияют на идеи. Естественно, что нельзя с достаточной степенью определенности вывести из всего реального многообразия социально-культурной реальности то или иное содержание теоретической науки, имеющей достаточную степень автономности. Здесь во многом, как и в самой реальной деятельности исторического персонажа науки для ее исследования необходим учет способности исторического суждения самого историка науки, т. е. возможность для него воспроизвести вероятный с его точки зрения путь, который мог проделать ученый от реальности к высказанным им идеям. Конечно, у каждого историка науки или методолога при таком подходе может оказаться отстаиваемой как единственно верная чрезвычайно субъективная точка зрения.

Не очерчивая другие положительные и отрицательные стороны в рассматриваемых концепциях, важно подчеркнуть тот факт, что в обоих речь идет о наличии реального многообразия идейных, мировоззренческих, личностных и общественно-практических объективных факторов, которые могут оказывать свое влияние на процесс возникновения и дальнейшего изменения научного знания. Проблема заключается в методе учета этого многообразия для высказывания правильного и, если возможно, объективного суждения о реальной истории науки.

Подчеркнем, что такое суждение является не только «вторичной», исследуемой по книгам и другим историческим свидетельствам науковедом или методологом, реальностью, но и реальностью самого исследования. В самом деле. Ведь переход всего исторического идейного и социально-культурного многообразия в содержание научного знания осуществляется прежде всего в голове ученого, в его конкретной жизни. Эту жизнь и эту логику перехода необходимо включить в методологическое исследование. Но оказывается, что критерием такого «включения» является тот же переход, только такой, каким его представляет историк науки по имеющимся у него историческим свидетельствам и современному ему научному знанию, судящий обо всем этом также в определенных, но уже, естественно, других социально-культурных обстоятельствах. Очевидно, \232\ что зафиксированные в дилемме «интернализм — экстернализм» затруднения имеют прямое отношение к проблеме понимания знания в той или иной конкретно-исторической ситуации, а также к пониманию как стороне или аспекту познавательного отношения, который направлен как раз на учет своеобразия и конкретного разнообразия изучаемого предмета. Поэтому для нас важно в первую очередь исследовать общие возможности взаимоотношения научного знания и культурно-исторических особенностей практики и мировоззрения определенного периода вне зависимости от того, являются ли они фактами реальной познавательной деятельности или предметом изучения науки профессиональным историком, или, что тоже весьма реально, — его способностью научного суждения об исследуемом предмете. Речь идет, таким образом, об общей теоретико-познавательной формулировке проблемы культурно-исторической обусловленности теоретической деятельности в науке.

В марксистско-ленинской философии намечены пути решения этой важной проблемы, которые мы частично уже затрагивали в ходе предшествующего анализа проблемы понимания. Здесь же обратим внимание прежде всего на саму формулировку положения о культурно-исторических предпосылках процесса научного познания, на способы его фиксации в методологии и теоретико-познавательных исследованиях.

Как указывал В. И. Ленин в связи с решением общей проблемы о возможности применения марксистской теории к конкретным историческим условиям, — «история вообще, история революций в частности, всегда богаче содержанием, разнообразнее, разностороннее, живее, «хитрее», чем воображают самые лучшие партии, самые сознательные авангарды наиболее передовых классов» ⁴⁹. Эта принципиальная формулировка непосредственно соприкасается с Ленинским анализом собственно гносеологических проблем. К ним относятся прежде всего положения о необходимости включить жизнь в логику, в частности с точки зрения проверки отражения объективного мира в сознании человека, а также о необходимости учитывать в теоретикопознавательном исследовании жизнь конкретного субъекта в объективной обстановке ⁵⁰.

⁴⁹ Ленин В. И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме. — Полн. собр. соч., т. 41, с. 80.

⁵⁰ Ленин В. И. Философские тетради. — Там же, т. 29, с. 184. \233\

Не случайно эти требования формулируются Лениным в ходе материалистического прочтения гегелевского «Учения о понятии». Дело в том, что Гегель обсуждает здесь в представлениях идеалистической диалектики проблемы, связанные как раз с рассматриваемыми нами вопросами. Однако они выражены на языке той традиции в догегелевской философии, предметом которой было исследование своеобразия гуманитарного отношения человека к миру. Это — вопросы о содержании понятия человеческой культуры, способности судить о целесообразно организованной реальности, например, в искусстве и органической природе, о возможности соединения теории и практики, естественного и исторического вообще, — весь тот разнообразный круг проблем, возникающий по поводу действительной конкретности и культурных особенностей практической жизни человека у сенсуалистски и эмпирически ориентированной. новоевропейской философии, богатство которого исчезло в рационалистически-просветительской, идеалистической трактовке Гегелем принципа конкретности теоретического знания и способов постижения культурно-исторической реальности ⁵¹. Здесь общенаучная формулировка проблемы понимания в марксистско-ленинской теории познания вплотную соприкасается с гуманистической традицией в домарксистской философии и помогает прояснить генезис и методологическое значение понимания как главного условия познавательного отношения в его направленности на уникальный мир человека и человеческой культуры. Остановимся на этом более подробно.

Ту меру, в какой немецкий классический идеализм сохранил в философской теории живой опыт реальной нравственной и эстетической практики, закрепленный в европейской гуманитарной деятельности, начиная с гуманистов Возрождения, можно достаточно полно для нашей темы определить, исходя из его представлений о взаимосвязи культуры и познания ⁵².

⁵¹ Ср.: «Постижение того или иного предмета состоит... единственно лишь в том, что Я делает его своим, проникает его и придает ему свою собственную форму, т. е. всеобщность». — Гегель Г. Наука логики. — М., 1972, т. 3, с. 18.

⁵² Детальный анализ основных философских понятий гуманистической традиции в новоевропейской философии см: Gadamer H.-G. Truth and Method. — New York, 1975, Ch. I.

Подчеркнем, что у представителя немецкого Просвещения XVIII в. — прямых предшественников немецких философов, в частности у Гердера, — происходит различение \234\ культуры как понятия, имеющего латинское происхождение, и свои нормы философско-теоретического использования в литературе на латыни (Culture), и культуры в новом значении немецкого литературного языка (Bildung). Это важная смысловая трансформация понятия культуры в конечном счете отразила те перемены в жизни европейского человека, которые внесло развитие научного знания. Известно, что в своем первоначальном смысле культура означает культивирование, т. е. усовершенствование по человеческим меркам того, что дано природой, включая и развитие природных человеческих дарований ⁵³. В противоположность этому, используя понятие культуры в его новом литературном, языковом и философском значении, Гегель уже отмечает, что Bildung, т. е. образование в универсальном смысле, «если рассматривать его со стороны индивида, состоит в том, что он добывает себе то, что находится перед ним, поглощает в себя свою неорганическую природу и овладевает ею для себя» ⁵⁴. Вообще, как известно, для Гегеля образование выступает исходным представлением в формулировке целей и задач исторической ориентации диалектики как теоретического метода познания, выработанного в работах Канта, Фихте и раннего Шеллинга. Если культивация является лишь средством для достижения цели — быть культурным человеком, то образование (Bildung), с одной стороны, формирует человека, а с Другой — становится его собственным рациональным основанием, а сам субъект благодаря этому — субъектом культурно-исторического процесса ⁵⁵.

Конечно, для Гегеля в этом процессе важно то, что образование — и средство, и цель одновременно для «проникновения духа в то, что такое знание» ⁵⁶.

⁵³ Kroeber A. L., Kluckhohn Cl. Culture. A Critical Review of Concepts and Definitions. — Cambridge, 1952, p. 10.

⁵⁴ Гегель Г. Феноменология духа. — Соч. М., 1959, т. 4, с. 15.

⁵⁵ К этому относится известная постановка целей и задач в развития сознания индивидуального субъекта до уровня всеобщности науки, которая определила общий замысел исторической интерпретации диалектического метода в философии Гегеля: «Все дело в том, чтобы понять и выразить истинное не как субстанцию только, но равным образом и как субъект». (Гегель Г. Феноменология духа. — Соч., т. 4, с. 9).

⁵⁶ Там же, с. 15.

Однако, различая теоретическое и практическое образование, он подчеркивает в качестве других важных характеристик культуры человека умение быть открытым к другим, более всесторонним и универсальным точкам зрения, т. е. \235\ отделять себя от собственных узко прагматических и утилитарных целей и смотреть на действительность с позиций других субъектов. Именно благодаря этим качествам процесс образования позволяет подняться от частных знаний вещей своего окружения ко всеобщему, научному знанию, считает Гегель. Очевидно, что «образование» — понятие емкое в немецкой философии, связанное как с процессом становления, формирования, так и с результативным выражением воззрения на мир, образа чего-либо — служит для него не просто философским синонимом «культуры». Гегель делает его отправной точкой для теоретико-познавательных исследований способностей познания — рассудка и разума, а также соответствующих уровней познания — рассудочного и разумного. Тесная смысловая связь образования с культурой обнаруживает себя в человеческом умении отличать существенное от несущественного в процессе познания. От нее зависит способность категоризации мира вообще, мощь рассудка, который видит расчлененный на многообразные определенности предметный мир и фиксирует их в знании. Это предохраняет человека от манеры «судить обо всем чересчур поспешно, без понимания... Образованный человек знает в то же время границы своей способности суждения» ⁵⁷. Не выясняя, прав ли Гегель по существу в этом заявлении, рассмотрим те пункты, в которых он продолжает по-своему развивать старые идеи. На их примере можно ясно видеть, как гегелевская идеалистическая позиция, его абстрактный теоретизм, в первую очередь, расходится и с реальным процессом познания, и с предшествующей философией родоначальника немецкого классического идеализма И. Канта, которого Гегель здесь имеет в виду. Дело в том, что для Гегеля научное образование заключается в том, чтобы «культивировать их (науки. — Автор) ради них самих» ⁵⁸. Это, по его мнению, необходимо для восприятия объективного так, как «оно есть само по себе», даже если им оказывается человеческое действие, поступок. В данном случае категория образования позволяет рассматривать такой поступок как полностью независимый от «внешних обстоятельств», т. е. с той стороны, с какой человеческое действие «имеет форму всеобщего»⁵⁹, — считает Гегель.

⁵⁷ Гегель Г. Философская пропедевтика. — В кн.: Работы разных лет. М., 1971, т. 2, с. 63.

⁵⁸ Там же.

⁵⁹ Там же.

Человеческая деятельность, \236\ полагает он, лишь тогда направлена на «самое истинную вещь», когда она лишена корыстного практического интереса ⁶⁰. Все дальнейшее искажение вопроса о соотношении культуры и познания и в этой связи проблемы понимания в отличие от знания в философии Гегеля имеет своим конечным основанием идеалистическую, ложную трактовку практики. «Вопрос о том, обладает ли человеческое мышление предметной истинностью, — вовсе не вопрос теории, а практический вопрос... Спор о действительности или недействительности мышления, изолированного от практики, есть чисто схоластический вопрос» ⁶¹. В этом смысле марксистско-ленинская философия оказывается преемницей той традиции, которая выступала против абстрактного представления о научнотеоретической деятельности и ее методологического гипертрофирования в философии и гносеологии Нового времени.

В прямой оппозиции к картезианскому гипостазированию научного мышления и метода проблему различения теоретического и практического знания в контексте культуры и ее познания ставит уже Дж. Вико. Отметим, что Вико разрабатывает прежде всего вопросы, связанные с гуманитарным знанием и познанием. Не удивительно, что эта задача рассматривается им как противоположная рассуждениям Декарта, преследующего цель выработать философское представление о методе познания, ориентированном на математические науки. Если, подчеркивает Вико, Декарт «осуждает занятия языками, ораторами, историками и поэтами.., кладя в основу своей Метафизики только" Физику и Математику», то он сам «пришел к необходимости сделать Филологию научной в обеих ее частях — истории языков и истории вещей» ⁶². Для этого он пересматривает прежде всего представление о теоретической деятельности, сложившееся под влиянием работ Декарта. Опираясь на старое аристотелевское определение практического знания как фронезиса ⁶³ —

⁶⁰ Там же.

⁶¹ Маркс К. Тезисы о Фейербахе. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 42, с. 261.

⁶² Вико Дж. Жизнь Джамбаттиста Вико, написанная им самим. — В кн.: Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций. Л , 1940. с. 488, 491.

⁶³ Более подробно см.: Асмус В. Ф. Античная философия. — М., 1976, с. 314 — 315.

знания, направленного прежде всего на конкретную жизненно-практическую \237\ ситуацию, Вико стремится показать, что этот вид знания не только равноправен по отношению к представлению о знании, зафиксированному в методологическом сознании рационалистической философии, но и выгодно отличается от него большей связью с жизнью. Его практическая ориентация требует охвата реальных человеческих ситуаций и накопленного людьми уникального исторического опыта во всей его полноте и бесконечной вариативности. Такое знание — гуманитарное знание, считает Вико. В этом пункте сходятся все те исторические влияния, которые оказали воздействие на процесс формирования его философии гуманитарной деятельности. С одной стороны, Вико выступает как последователь гуманистов Ренессанса и той исторической, поэтической, литературной, риторической и вообще гуманитарной культуры, которая восходит непосредственно к классической древности — философии Платона, Аристотеля, истории Тацита. С другой, на него оказывает влияние философия Бэкона, ориентированная прежде всего на выявление методологических оснований научного отношения человека к миру. Именно последняя повлияла на формирование методологических взглядов Вико по отношению к культурно-историческим наукам. Влияние материализма Бэкона, у которого материя, по словам Маркса, «улыбается своим поэтически-чувственным блеском всему человеку» ⁶⁴, на Вико было тем сильнее, что для основателя английского материализма Нового времени под названии «Нового органона» имелись в виду организованные в единую систему знания различные области научной деятельности, в том числе и гуманитарные ⁶⁵.

Гуманитарная ориентация рассуждений Вико, его энциклопедический охват «истории отдельных наук, истории языка, искусства и поэзии, умственного развития ребенка, истории государства и права и материальной культуры» ⁶⁶ опирается на общее представление о цели гуманитарной деятельности вообще, которая заключается для него — здесь Вико последователь великих классиков Ренессанса — в развитии чувства общности (sensus communis) между различными человеческими сообществами, группами, народами,

⁶⁴ Маркс К., Энгельс Ф. Святое семейство. — Соч., 2-е изд., т. 2, с. 143.

⁶⁵ Об этом более подробно см.: Михаленко Ю. П. Ф. Бэкон и его учение. — М., 1975, с. 128 — 171.

⁶⁶ Лифшиц М. Джамбаттиста Вико. — В кн.: Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций, с. VI.

нациями, \238\ вплоть до человеческой расы в целом ⁶⁷. Фактически идея гуманитарно-исторического познания здесь непосредственно связывается с решением этических задач. В свою очередь, этическая направленность мысли Вико определяет и специфическое представление о методе гуманитарного знания. Оно, по его мнению, в отличие от антиавторитаризма Декартовского рассуждения о методе должно опираться на достоверность авторитета и традиции и руководствоваться «тем самым критерием, которым пользуется наша Метафизическая критика: это — Здравый Смысл Рода Человеческого; на нем покоится совесть наций» ⁶⁸.

Благодаря этому, хотя идеи Вико и не оказали прямого влияния на формирование представлений о методологической специфике «наук о духе» в немецкой классической философии, но тем не менее имели значительный вес для английских просветителей. А формулировки последних в области морали и эстетики оказали, как известно, решающее влияние на генезис основных понятий в философии Канта ⁶⁹. Так, один из представителей английских моралистов Шефтсбери сделал предметом исследования «sensus communis» как характерную особенность эстетического и подлинно нравственного общения людей друг с другом ⁷⁰.

Для философии Шефтсбери, рассуждениям которого, по замечанию советского исследователя Михайлова А. В., «присущ практический характер», их обращенность в конечном итоге «на практическую мораль (мораль в самом широком смысле)» ⁷¹, чувство общности является основой социальной добродетели и «качеством головы», рациональной способностью. Дело в том, что латинское понятие чувства общности употребляется им в связи с характеристиками социального общения.

⁶⁷ Ср.: Высокий Ренессанс, как никакая другая эпоха взывал «к необходимости заменить индивидуальную и изолированную человеческую личность исторически обоснованным коллективом, где основанием исторического прогресса была бы уже не она.., а коллектив, взятый в своей всечеловеческой грандиозности» (Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения — М, 1978, с. 614).

⁶⁸ Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций, с. 118

⁶⁹ Асмус В. Ф. Иммануил Кант. — М., 1973, с. 390.

⁷⁰ Шефтсбери. Эстетические опыты. — М., 1975, с. 273 — 330.

⁷¹ Михайлов А. В. Эстетический мир Шефтсбери. — В кн.: Шефтсбери. — Эстетические опыты, с. 25.

Межчеловеческое же общение Шефтсбери понимает чрезвычайно узко и поверхностно — сводя \239\ его к диалогическому обмену шутками, юмористическими историями между собеседниками, он пытается сделать некоторые метафизические, философские выводы. Шефтсбери отмечает, что юмор не только связывает людей между собой, но и помогает ориентироваться в конкретной ситуации, оценивать ее с позиций «здравого («общего») смысла» ⁷². Шефтсбери в связи с этим уже имплицитно формулирует тут вопрос о зависимости человеческой способности суждения о предмете от общего смысла разговора, который зависит от конкретных исторических условий его формирования, от национальных и культурных различий людей, высказывающих данное суждение. Как известно, эта проблема в более разработанном виде впоследствие легла в основание «Критики способности суждения» Канта. Очевидно, она имеет прямое отношение, во-первых, к вопросу о соотношении культуры и познания и, во-вторых, показывает отношение рассматриваемой нами проблемы понимания к генезису методологии гуманитарных наук. Остановимся на этом более детально.

Не ставя перед собой цель рассмотреть содержание эстетической теории Канта в ее полном объеме, выделим лишь те ее аспекты, которые непосредственно отосятся к нашей проблеме. Подчеркнем, что «Критика суждения» была задумана Кантом как попытка объединения сферы человеческой свободы в области нравственного поведения и научно-теоретического отношения к миру, вырабатываемого в естественнонаучном знании, или достижения, по словам Канта, «единства сверхчувственного, лежащего в основании природы, с тем, что практически содержит в себе понятие свободы» ⁷³. Поэтому третью «Критику» Канта для нас важно рассматривать не с точки зрения содержащегося в ней философского анализа эстетической деятельности или собственно художественного отношения человека к миру, но прежде всего как попытку в рамках немецкой классической философии выработать доктрину, помогающую ответить на вопрос о соотношении познания и культуры.

⁷² Там же.

⁷³ Кант И. Критика способности суждения. — Соч. в 6-ти т. М,., 1966, т. 5, с. 174. (Напомним, что под «сверхчувственным», лежащим в основании природы, Кант подразумевает единство самосознания, теоретического рассудка, направленного на научное познание природных явлений).

Необходимо также рассмотреть концепцию научного суждения, представленную в философии Канта, как малоисследованный в этом отношении исторический, \240\ но имеющий весьма значительную методологическую и гносеологическую актуальность, пример попытки преодолеть реальную дилемму, зафиксированную в конкретнонаучной деятельности, начиная с возникновения экспериментального естествознания Нового времени, дилемму между теоретическим познанием природы и его культурно-историческими предпосылками. Более специфическое содержание этой давней дилеммы, которая, кстати, и до сих пор не преодолена как оппозиция «природы» и «культуры» в современной буржуазной философии ⁷⁴, можно выразить в ряде вопросов о соотношении культуры и научного познания, о методологических и познавательных особенностях гуманитарного познания, об общих социально-культурных основаниях исторических и естественнонаучных дисциплин, о понимании науки как явления культуры вообще и о понимании как необходимом условии научного познания в частности. Объем отмеченных нами проблем выходит за рамки данной работы. Поэтому набросаем общую картину генезиса всех этих вопросов в эстетике Канта.

Прежде всего отметим различие, которое проводит Кант между научным познанием природных явлений и размышлением по поводу предметов, для суждения о которых требуется учет их особенных сторон. Для последнего необходимо уже иметь «не только способность подводить особенное под общее (понятие которого дано), но и, наоборот, способность находить общее для особенного» ⁷⁵.

Заметим, что это положение Канта можно интерпретировать как теоретическую деятельность по научному объяснению и, в противоположность ему, — как понимание конкретных явлений только в конечном счете. На самом же деле для Канта подведение частных чувственных данных под общее понятие имеет познавательное значение только как отнесение их к априорным основоположениям знания вообще. Дело в том, что Кант не описывает эмпирическую технику естественнонаучного методического мышления вообще и объяснения в частности, а строит философскую теорию о субъективной и объективной возможности объяснения человеком природы.

⁷⁴ См.: Огурцов А. П. Образы науки в буржуазном общественном сознании. — В кн.: Философия в современном мире. Философия и наука М., 1972, с. 339 — 383.

⁷⁵ Кант И. Критика способности суждения, т. 5, с. 114.

А в его представлении, как мы помним, такое соотнесение чувственного и априорного \241\ в знании является способом теоретического синтеза в единство знания некоторого чувственного многообразия. Поэтому обратное отношение, о котором говорит Кант, означает для него более сложный процесс размышления над тем, какое внутреннее соответствие не данное нам априорно — как категории природы, — например, в представлении о причинности, — может существовать между отдельными наблюдаемыми вещами. Кант подмечает здесь важную проблему. Одно дело применять к вещам общую мерку имеющегося в наличии объяснительного потенциала знания, а другое — вырабатывать такое знание заново. Но имеется существенное различие между обладанием фундаментальным теоретическим знанием и его непосредственным применением на практике. О важности этой проблемы известно всем. А применение наличного знания на практике, или, более узко, поиски той предметной области, на которой можно было бы произвести эмпирическую интерпретацию имеющейся теории (или вообще выработка нового теоретического знания на основании данных культурно-исторических особенностей в видении непосредственной эмпирии науки, выражающей, в свою очередь, новообразования в предметно-практической деятельности), требует формирования прежде всего нового понимания как действительности, так и имеющегося знания. Некоторые аспекты этого вопроса мы рассматривали в предыдущем параграфе. Добавим только, что во всех этих случаях речь идет о формировании нового предметного видения мира, генезисе способов его нового расчленения и категоризации на единичные, имеющие свои особенности вещи. Такая мысленная работа по поискам общего для частного и является одним из основных вопросов в «Критике суждения» Канта.

Конечно, Кант формулирует эту проблему, опираясь на имеющиеся в его время научные представления о практике, самой науке и культуре. В отличие от достаточно развитого ньютоновского естествознания, основные методологические принципы которого до сих пор сохраняют научную значимость, научные представления о гуманитарной деятельности во времена Канта были развиты специфически. С одной стороны, гуманитарно-исторические дисциплины не были в достаточной степени отделены от философии и философствования вообще, а с другой — не имели и достаточно широкой эмпирической основы. Наиболее развитой в период Просвещения была эстетика. О том, какие достижения имелись в области исследования эстетического отношения человека к действительности, можно судить по \242\ классическим произведениям Лессинга, Баумгартена и др. Поэтому одним из эмпирически фиксируемых проявлений и примеров гуманитарной деятельности для Канта и является искусство, которое он называет предварительными знаниями, или «humanioria, потому, что humanitas означает, с одной стороны, общее чувство участливости, а с другой стороны — способность искренне сообщать всем (свое)» ⁷⁶. Как видим, в своих формулировках Кант достаточно близок и к Вико.

⁷⁶ Там же, с. 378.

Поиски общего понятия о предметах, связанных с субъективностью их создателей и имеющих характеристики чувственно особенного и даже иногда уникального, как, например, выдающееся художественное произведение, имеют свои, специфические по сравнению с наукой, особенности, считает Кант. Естественно, что в этом случае отыскиваемое общее все же будет оставаться частным понятием, для которого всегда с точки зрения какого-либо другого субъекта может быть найден, так сказать, «контрпример» и другая эстетическая оценка. Нетрудно увидеть здесь ту же проблему, которая сопутствует неудаче экстерналистской и интерналистской точек зрения: каковы критерии объективности суждения в истории науки и в самой науке по отношению к их культурно-историческим предпосылкам. Действительно, кажется, что такое суждение и соответствующее ему результативное понятие обречено всегда оставаться эмпирическим по своему содержанию и, значит, «конечным». Иное дело в науке с ее априорной как-будто всеобщностью, общезначимостью и аподиктичной необходимостью суждений вне зависимости от эмпирических особенностей процесса рассуждения и самого конечного эмпирического субъекта с многообразием его личностных «пониманий» идеального содержания знания. Как хорошо известно, — и этот пример воодушевлял не одно поколение методологов науки, — дважды два будет четыре, где бы не производили действие умножения, какие бы эмпирические предметы при этом не имелись в виду и какие бы психические различия не имелись при этом в сознании об этой математической операции у субъектов. Если подведение особенного под априорно всеобщие мыслительные формы Кант называет определяющей способностью суждения (и, действительно, она по своему существу дефинитивна: ее содержание, фактически, сводится к общему типу определения «А есть Б»), то поиски общего для частного Кант \243\ называет в духе Локка рефлектированием. Он называет этот вид деятельности, который, кстати, по мнению Канта, нельзя приобрести путем одного лишь теоретического образования, — а так в конечном счете считал Гегель, — рефлективной способностью суждения. Ее суть заключается в том, чтобы «уметь рефлектировать согласно некоторому принципу о данном представлении ради понятия возможного благодаря этому...» ⁷⁷.

Подчеркнем, кроме того, что индивидуальный случай, к которому применяется рефлектирующая способность суждения, например по поводу эстетического предмета, не может быть исчерпан до конца как частный пример какой-либо общей естественной закономерности. Иначе говоря, конкретное и возможное многообразие суждений по его поводу невозможно перевести в форму всеобщего понятия наподобие знания теоретического. Даже не стоит и говорить о том, что субъективные и объективно-смысловые особенности произведения искусства не исчерпываются, конечно, физическими параметрами его материального носителя. Поэтому, и Кант имеет это в виду, каждый раз суждение о том, что необходимо понять в его конкретной индивидуальности, является особенным суждением. Для него это означает, что оценка каждого такого частного случая, как умение, например, ориентироваться каждый раз заново в новой и необычной ситуации среди людей, не может быть приложением одного неизменного и универсального критерия, но только субъективным принципом. Действительно, хорошо известно, что такое умение — один из показателей внутренней культуры человека. Приложение этого принципа в качестве одного из оснований суждения о частном Кант, вслед за предшествующей ему эстетической и этической традицией и, в особенности Баумгартеном, называет вкусом ⁷⁸. Однако, суждения вкуса носят — мы уже отмечали это в связи с эстетикой Шефтсбери — двойственный характер. С одной стороны, они не имеют определенного объективного принципа для суждения, такого, например, как закон естественной науки. А если бы имели его, то ничем бы ни отличались от чисто теоретических суждений. Но, с другой стороны, отмечает Кант, они притязают на определенную принудительность и необходимость по отношению к воззрениям других субъектов, их собственным вкусам. Известно ведь, что о вкусах спорят.

⁷⁷ Там же, с. 115.

⁷⁸ Асмус В. Ф. Иммануил Кант. — М., 1973, с. 407, 436. \244\

Поэтому тот субъективный принцип, который лежит в основании оценки частных вещей и определяется не через априорное понятие рассудка (категорию «природы»), но исключительно через чувство, «можно было бы рассматривать, — использует Кант терминологию гуманистической традиции, — только как общее чувство» ⁷⁹.

В то же время Кант различает «общее чувство» (Gemeinsinn) и обыденный «здравый рассудок» (Gesunder Menschenverstand), также называемый иногда чувством (sensus communis). Он отмечает, что обыденный рассудок догматичен, т. е. судит по раз и навсегда установленным правилам. А общее чувство, наоборот, помогает находить каждый раз заново необходимое правило для общезначимого суждения о единичном событии. Именно здесь Кант решительно выступает против субъективного идеализма в пределах предшествующей сенсуалистской философии.

Дело в том, что по Канту понятие чувства общности, или общего чувства является принципом суждения не только об искусственных вещах человеческой культуры, но и о научном познании как явлении, имеющем человеческие, «конечные» субъективные характеристики ⁸⁰. Речь идет об интерсубъективности познания и знания в его реальном, практическом измерении: наука является совокупной деятельностью многих людей, а всеобщность и необходимость ее идеальных результатов — продукт осуществляющейся в определенное время и в определенном пространстве научно-теоретической деятельности и мышления. Поэтому процесс формирования общего, интерсубъективного знания из его «конечных» составляющих входит в предмет науки в качестве одной из важных характеристик его объективности. Это и отмечает Кант. «Познания и суждения вместе с убеждением, которое им сопутствует, должны обладать всеобщей сообщаемостью, ведь иначе им не было бы присуще соответствие с объектом; они все вместе были бы лишь субъективной игрой сил представления — именно так, как этого требует скептицизм» ⁸¹.

⁷⁹ Кант И. Критика способности суждения, т. 5, с. 242.

⁸⁰ Более подробно о «конечности», как одной из важных характеристик познавательного процесса, в диалектико-материалистической философии см.: Лекторский В. А. Проблемы диалектики как метода познания. — В кн.: «Анти-Дюринг» Ф. Энгельса и современность. М., 1978, с. 141 — 160.

⁸¹ Кант И. Критика способности суждения, т. 5, с. 243.

Поэтому, одну из важных характеристик человеческой культуры — наличие у субъекта чувства общности нужно, по Канту, «признать в качестве \245\ необходимого условия всеобщей сообщаемости нашего познания, которая предполагается во всякой логике и в каждом принципе познания, за исключением скептического» ⁸².

В итоге проведенного анализа некоторых положений кантовой эстетической доктрины возникает вопрос о том, каким все же образом предполагал Кант воздействие особенностей человеческой культуры — интересов, вкуса, коммуникации и других конечных параметров познавательной деятельности на способность суждения о предмете. Этот вопрос и сегодня возникает в методологических рассуждениях по поводу исторических изменений в научном воззрении человека на мир, по поводу гуманитарного познания и, конечно, по поводу понимания в науке. Кант дает на него вполне определенный ответ, который в то же время является ответом на вопрос о том, что понимает Кант под исследованием трансцендентальных условий познания вообще и, более того, как осуществляется сам переход — «выведение» и «сведение» — от рассмотрения какого-либо эмпирически наблюдаемого процесса научного рассуждения и экспериментальных операций к его идеальным нормативам, которые руководят «внутренним» ходом мышления отдельного индивида. Последние Кант называет трансцендентальными условиями познавательной деятельности.

Так, по поводу необходимой коммуникации для выработки интерсубъективных человеческих суждений об объекте (предмете) Кант замечает, что «под sensus communis надо понимать идею общего для всех (gemeinschaftlichen) чувства, т. е. способность суждения, которая в своей рефлексии мысленно (a priori) принимает во внимание способ представления каждого другого, дабы собственное суждение как бы считалось с совокупным человеческим разумом и тем самым избегало иллюзии, которая могла бы оказать вредное влияние на суждение ввиду субъективных частных условий, какие легко можно принять за объективные... Мы в своем суждении, — продолжает эту мысль Кант, — считаемся не столько с действительными, сколько лишь с возможными суждениями других и ставим себя на место каждого другого, отвлекаясь только от ограничений, которые случайно примешиваются к нашему собственному суждению...» ⁸³.

⁸² Там же, с. 243.

⁸³ Там же, с. 307.

Иначе говоря, \246\ Кант «пересаживает» в голову субъекта некоторые необходимые внешние для знания условия, без которых не может на практике осуществляться процесс познания (например, необходимость межчеловеческой коммуникации по поводу научных результатов, идей и др., наличие в процессе познания субъективных взглядов на мир и т. д.), и постулирует их затем в качестве идеальных нормативов и регуляторов теоретического мышления и сознания. «Общее чувство, в качестве... суждения вкуса... есть чисто идеальная норма», — подчеркивает он ⁸⁴. Коммуникативная характеристика протекания познавательного отношения превращается тем самым в одно из трансцендентальных условий его осуществления, в частности для высказывания научных суждений о целесообразно организованных предметах реальности.

В данном случае важно подчеркнуть, что трансцендентализм приводит Канта, а в его лице и всю предшествующую гуманистическую традицию в европейской философии, к чрезвычайно заостренным выводам по интересующим нас вопросам о взаимоотношении научного познания и его предельных социально-практических, культурных и мировоззренческих предпосылок.

Отталкиваясь от математического экспериментального естествознания Нового времени, Кант, модифицируя определенным образом представление о его основаниях, выработанное в рационалистической традиции, во главу угла своей критической деятельности ставит, как известно, принцип трансцендентализма. Мы уже отмечали, что он рассматривает в качестве предельно общего трансцендентального условия акт человеческого самосознания. В этом представлении Кант возводит во всеобщую и аподиктичную норму научно-теоретического отношения к действительности тот эмпирически фиксируемый факт, что каждый познавательный акт производится отдельным субъектом — «Я», но в то же время, предполагает как обязательную интерсубъективную норму постоянный рефлексивный контроль над осуществляемыми мысленными и чувственно-практическими операциями. «Должно быть возможно, чтобы я мыслю сопровождало все мои представления», — замечает в этой связи он ⁸⁵.

⁸⁴ Там же, с. 243.

⁸⁵ Там же, с. 191.

Отметим, что Кант считает реальное условие осуществления сознательных актов человека не только идеальной \247\ нормой, но и предельным (трансцендентальным) основанием объективности и синтетичности, связности, системности научного знания. Попутно заметим, что для него понятие трансцендентального вообще означает отношение объективного в самом знании к идеальным условиям его осуществления, которые находятся в нем же самом. Трансцендентальное единство самосознания, как мы уже отмечали, является, по мнению Канта, такой идеальной предпосылкой теоретического синтеза конкретного чувственного данного в форму всеобщности научного знания.

Если попытаться сравнить два типа рассматриваемых Кантом «трансцендентальных» условий — для науки и для возможности коммуникации (общения) людей по поводу уникальных и особенных («эстетических») . явлений человеческой культуры, в том числе и различных форм научного познания, то становится очевидным, что в трансцендентальной философии нет никаких логических и гносеологических средств и возможности совместить их на едином основании. Действительно, с одной стороны, — логическая противоположность всеобщего и особенного, единичного. С другой — столкновение объективного и субъективного принципов в суждении об объекте (предмете). Более того, с одной стороны — это познание и теоретическое освоение «природы». А с другой, в эстетическом отношении к действительности — это также теоретическое освоение мира культуры и предметов, связанных с уникальными особенностями человеческой сознательной («свободной») деятельности и, вообще, предметности, которая организована целесообразным образом, как, например, живая природа. Наконец, это — противоположность, которой Кант придает особое значение, абсолютного в содержании знания и знания «предварительного» (humaniora), гуманитарного, не определенного точным образом при помощи подведения под всеобщие законы, т. е. относительного, субъективного в самом знании. Осознавая возникшие перед ним трудности, Кант делает вывод о том, что «теоретическая способность общим и неизвестным (для нас) образом соединяется в одно с практической способностью» ⁸⁶.

⁸⁶ Там же, с. 376.

Данное противоречие на основе идеалистического представления о диалектическом методе познания культурно-исторических явлений пытался разрешить Гегель. Однако действительное разрешение дилеммы познания и \248\ культуры стало возможным только на основе принципиальных положений марксистско-ленинской философии.

Отметим главный недостаток в рассуждениях Канта. Это, конечно, идеалистическая (в определенных моментах объективно-идеалистическая) трактовка чувственно-предметной, практической деятельности. Например, суждение вкуса для него является принципиально субъективным и не может быть суждением, имеющим научное значение. «Эстетическое суждение не есть суждение объективное и познавательное» ⁸⁷, — утверждает он, так как необходимость согласия всех с суждением, рассматриваемым как пример общего правила — для общего чувства, — не может быть указана. Здесь Кант отказывает в праве называться научным любому суждению из области гуманитарной деятельности только на том основании, что оно не подчиняется критериям научности, которые были сформулированы им в конечном счете с оглядкой на естествознание. Однако, если учесть, что объективным критерием в познании социально-исторических и культурных явлений также является критерий практики, точка зрения практической жизни, как это неоднократно подчеркивали основоположники марксистско-ленинской философии, то дело обстоит противоположным образом.

Основными критериями объективности в понимании конкретно-исторических явлений, как мы уже отмечали, являются те стороны практической деятельности людей, которые Кант, рассматривая как идеальные нормы общения, считает недостатком эстетического суждения по сравнению с научно-теоретическим знанием. Это прежде всего многообразие практических, объективных обстоятельств, преходящих условий, в которых протекает жизнедеятельность отдельного человека.

Конечно, нельзя с естественнонаучной точностью определить все возможные культурно-исторические, особенные и субъективные предпосылки н факторы действий личностей в истории. Действительно, надо признать, что в этом отношении существует определенная многозначность принципа практики как критерия истины в научном познании. Однако все дело в том, что эта многозначность является одной из характеристик самой реальной, чувственно-предметной деятельности и как сторона практического отношения к миру опосредует все возможные отражения его в сознании человека, в том числе и ученого.

⁸⁷ Там же, с. 241. \249\

Зависимость гуманитарной стороны познания от практических жизненных интересов тех или иных коллективов людей, научных сообществ и т. д. всегда подчеркивалась в марксистской философии. Ее же Кант учитывает в представлении о зависимости суждения о предмете от «вкуса» и «общего чувства», но только в превращенной трансцендентальной форме. Однако такая зависимость является не субъективным недостатком познавательного отношения, как полагает Кант и вслед за ним немецкая идеалистическая философия, а наоборот — его объективным достоинством. Она указывает на соответствие познавательного акта культурно-историческим особенностям данной человеческой жизнедеятельности вообще и, таким образом, выступает как практический определитель объективности полученного знания. Момент значения практики для познания подчеркивал Ленин: «Вся человеческая практика должна войти в полное «определение» предмета и как критерий истины и как практический определитель связи предмета с тем, что нужно человеку» ⁸⁸. Поэтому, между прочим, и живое общение, коммуникация «конечных» индивидов между собой является необходимым условием выработки истинного знания о мире как модификация практического отношения людей друг к другу. В этом смысле «практичен» и язык в качестве предметного посредника в процессе коммуникации.

⁸⁸ Ленин В. И. Еще раз о профсоюзах. — Полн. собр. соч., т. 42, с. 290.

Рассмотрим моменты, связанные с дилеммой «познание» — «культура», выработанного Кантом принципа трансцендентализма. Во-первых, Кант, конечно, прав, когда говорит или по крайней мере кладет в основание своей концепции то положение, что философско-гносеологические выводы об идеальной и в этом смысле субъективной стороне протекания актов познания и получения научного знания о мире можно делать только исходя из реальных, эмпирически наблюдаемых, в том числе и психологических, фактов деятельности в науке. Эта задача выступает для него как основная в критическом исследовании ее идеально-нормативных, предельных оснований. Поэтому он выступает резко отрицательно против принципа непосредственной интроспекции, самонаблюдения, интеллектуальной интуиции в гносеологии. Однако Кант стоит «а позициях идеализма, когда трактует эти предельные основания как с самого начала идеальные регуляторы познания, как его априорные \250\ принципы и трансцендентальные условия ⁸⁹. По характеристике Маркса, «идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней». Поэтому с точки зрения диалектического материализма эти идеальные логические и познавательные нормы, правила, законы и категории — лишь отраженные в сознании субъекта формы его практической деятельности во внешнем мире. Поэтому то, что у Канта выступает лишь трансцендентальным должествованием — «я мыслю должно сопровождать все мои представления», «я должен смотреть на предмет «как бы» с точки зрения другого субъекта», «я должен подразумевать «общее чувство» в ходе обмена опытом с другими людьми, в процессе коммуникации» и т. д. — в действительности есть реальная особенность познания, направленного на существующий вне сознания предмет со всеми его индивидуальными особенностями. Остановимся на этом подробнее.

⁸⁹ Более детально об этом см.: Швырев С. В. Теоретическое и эмпирическое в научном познании, с. 53 — 81.

Марксистско-ленинский принцип практики и требование учета в теоретическом знании возможного многообразия конкретных проявлений практической, жизни позволяет последовательно ответить на возникшие здесь вопросы.

Как мы отмечали, человеческое познание не только отражает всеобщие стороны практического отношения человека к миру, но вообще может оставаться научным только при условии, что оно постоянно «имеет» в себе направленность на применение теории ко всем конкретным, особенным и даже уникальным сторонам действительности, изучаемого предмета. Вряд ли нужно доказывать, что этот интенционально-практический принцип в конечном счете лежит в основе любого научного исследования. А это, в свою очередь, с необходимостью выражается и закрепляется в идеальных нормах понимания научного содержания. Иначе говоря, сознание «практичности» знания и его соответствия субъективно-личностным и культурным нормам выделения существенных сторон в предмете, суждения о нем, коммуникации по его поводу в данный исторический период времени и т. д. должно сопровождать в каждом отдельном случае любой познавательный акт. Эта сторона теоретической деятельности, направленная на культурно-исторические особенности познаваемого объекта (предмета), в отличие от всеобщего содержания знания и является собственно пониманием \251\ в структуре познавательного отношения. Культурные предпосылки познания в этом смысле оказываются как бы «встроенными» в акты познания, направленные на объект. Поэтому понимание выступает и как необходимое условие единства познания и культуры. Понимание само оказывается определенной идеальной нормой, которая, тем не менее, непосредственнее, чем все остальные стороны знания, связана с конкретными, жизненно-практическими особенностями данного этапа в развитии человеческой деятельности и выражает прежде всего культурно-историческую специфику ее осознания человеком, в том числе и в научно-теоретическом отношении к миру.

По отношению к последнему это означает, что понимание само является культурно-исторической, предпосылкой и основанием научного познания «внутри» теоретического и вообще любого знания, которое находится в распоряжении человека.

Рассмотрим с этих позиций ту дилемму «внутреннего» и «внешнего», «интернализма» и «экстернализма», с которой мы начали наше изложение.

Отметим сначала, что для интернализма также речь идет о так называемой внутренней истории идей. При этом имеется в виду история изменений в объективном содержании идеальных систем знания на протяжении определенного отрезка времени. Однако важно отметить, что «интернализм», пытаясь исследовать факторы, влияющие на изменения в научном суждении о мире, ограничивается сугубо «объективной» стороной в его содержании, т. е. собственно только самим знанием. Изменения же в науке предстают перед ним как случайный выбор ученым тех возможных. ходов мысли, которые уже были зафиксированы в истории культуры в данной научной традиции в качестве отдельных результатов познания. Возникает вопрос, на каком основании можно оценивать общие закономерности такого выбора.

На наш взгляд, главная непоследовательность и ошибка «интернализма» в том, что сторонники этой концепции, образно говоря, недостаточно «интерналисты». Вся сложность в том, по нашему мнению, что они не учитывают как раз более «внутренних» сторон познания, обращенных к культурно-историческим особенностям сопровождающей его практической жизни, или его понимание в данное историческое время. В этом случае трансформации в знании можно было бы оценивать в более широком контексте социальных явлений, т. е. еще с точки зрения другой исторической \252\ последовательности — пониманий, сопровождающих в качестве культурно-нормативных смыслов осознание имеющегося в данное историческое время объективного содержания знания. Очевидно, эта точка зрения более приближена к реальной практике историко-научного исследования. По крайней мере, здесь мы рассматриваем процесс познания и с точки зрения «живого» субъекта в конкретно-исторической обстановке и можем соотносить с ней нормативы, которыми он пользуется для высказывания научного суждения об объекте. От нее, конечно, будут зависеть и те предпочтения, которые он может отдавать тем или иным, имеющимся в историческом «фонде» идеям, научным представлениям и пониманиям.

По аналогии можно судить и о принципиальных недостатках «экстернализма». Он, как мы уже подчеркивали, строится на том положении, что вся действительная культурная конкретность внешних практических условий целиком «переходит» во внутреннее содержание знания. Поэтому, с точки зрения его сторонников, изменения в науке — лишь прямое следствие изменений в социально-исторической реальности. Экстерналистская концепция оказывается еще более «внутренней», чем ее соперница. В ней также не учитывается возможная зависимость содержания науки от ее исторического понимания, ведь все культурно-исторические предпосылки считаются уже выраженными, так сказать, в ее всеобщих и необходимых суждениях об объекте. Фактически этим самым игнорируется момент интерсубъективности и коммуникации в самой научной деятельности, история идей, как одно из необходимых условий «практичности» и истинности знания. Таким образом, недостаток «экстернализма» — в невозможности определения главных факторов из имеющейся массы культурных влиянии в данный исторический период времени на науку, иными словами, неопределенность суждения у того, кто судит о науке — историка, методолога и т. д.

Следовательно, трудности, которые возникают в дилемме «познание» — «культура», «интерналйзм» — «экстернализм», можно подытожить следующим образом. Как мы пытались доказать и показать, понимание является необходимым практическим и культурно-смысловым условием научного познания. Можно ли, действительно, рассматривать понимание не только как условие и предпосылку познавательной деятельности, но и как сознательное отношение к реальности в рамках процесса познания, которое имеет свои собственные нормативные характеристики осуществления, \253\ т. е. выступает как способ человеческого освоения конкретно-исторических сторон практики и культуры вообще? Для ответа на этот вопрос рассмотрим наиболее типичные ситуации понимания, возникающие в ходе научного познания.

§ 3. К типологии ситуаций понимания явлений культуры

Проблема понимания не возникает и не ставится в эксплицитной форме как особая гносеологическая и методологическая проблема до тех пор, пока субъект познания непосредственно вовлечен в деятельность по продолжению той или иной духовно-практической или научной традиции и их мировоззренческого и познавательного содержания. Она, например, не возникает в области культурно-исторических дисциплин у гуманистов эпохи Возрождения, хотя они и «открыли» для себя античность во всем ее культурном разнообразии.

Дело в том, что в качестве скрупулезных последователей древних авторов гуманисты Ренессанса основывались прежде всего на некритическом заимствовании и имитации классических образцов в искусстве, науке, обыденной практике, не осознавая со всей последовательностью того, что любое заимствование культурного значения в новой исторической ситуации с неизбежностью влечет за собой и определенные трансформации традиционного содержания. Поэтому проблема понимания ясно осознается лишь в ситуациях, где накопленный традицией опыт приходит в столкновение с новыми мировоззренческими и познавательными, задачами, которые выходят за пределы его онтологических представлений — самоочевидных истин, образующих смысловой контекст мировосприятия, естественного и затем научного языка, теоретического мышления вообще.

Анализ этой тематики и послужил, в частности, основанием для философской постановки проблемы понимания в рамках литературной критики в немецком романтизме. Если гуманисты Ренессанса не мыслили себя вне античной и христианской традиций, то романтическая критика произведений немецкого и французского классицизма, претендующих на адекватность в подражании античным образцам, в лице Ф. Шлейермахера уже осознается как задача критики «неверного понимания» античности и библейских текстов и сопровождается попыткой разработать соответствующую методику герменевтической интерпретации. \254\

Конечно, и не выходя за пределы освоения наличных форм культуры, человек сталкивается с затруднениями в понимании их объективного содержания. Элементарные акты понимания, преодоления непонимания тех или иных жизненных явлений и собственных мотивов действий, наполняют повседневную жизнь. Они составляют основную ткань донаучного опыта человека, являясь настолько привычными, что субъективно даже не переживаются как акты понимания. Существуют, однако, и более сложные ситуации понимания, к необходимости анализа которых подводят современные логико-методологические и гносеологические исследования естественных и гуманитарных наук.

Решающими при этом оказываются два взаимозависимых обстоятельства. Во-первых, исходное философское представление о возможности перевода актов и содержания понимания из неявной, имплицитной формы знания в эксплицитное, объектное знание или, иначе говоря, о возможности их объективации в предметных носителях культурного значения — самом человеке, его деятельности, идеальных системах знания, языке, текстах, памятниках истории, окружающем искусственном мире и т. д. Во-вторых, определение познавательной функции понимания и тех сознательно-методических процедур, на основании которых достигается достаточно однородное понимание мира среди людей, например, составляющих определенное научное сообщество — коллективного субъекта науки или, скажем, между представителями исторически различных сообществ и культур.

В зависимости от решения поставленных задач и дается ответ на основной вопрос теории понимания — о выявлении всеобщих мировоззренческих предпосылок знания, исторически-ситуационных норм его объективности и об исследовании способов их взаимодействия, изменения и развития.

Отметим, что большинство теоретико-познавательных концепций в современной буржуазной философии не могут преодолеть сложившейся оппозиции в выборе исходных принципов анализа проблемы. Во всех случаях воспроизводится в конечном счете характерная для буржуазного сознания дихотомия естественнонаучного и гуманитарного знания. На основании специфических особенностей их методов противопоставляются друг другу всеобщность и объективность науки, с одной стороны, и исторически-особенный и личностно-уникальный смысл понимаемых фактов культуры, с другой. На самом деле — это ложное противопоставление. Марксистско-ленинская теория познания с самого начала исходит из положения о принципиально единой основе \255\ понимания истории и познания природы. Более того, то, что они имеют своим основанием общую предметно-практическую деятельность, означает, что понимание является лишь одной из сторон самой познавательной деятельности и не может быть противопоставлено ее результату — знанию, но входит в него как конституирующий момент. Это особенно хорошо видно при анализе ситуаций понимания.

Ситуациями понимания мы будем называть такие затруднения в познавательном отношении человека к миру, в которых требуется не только выработка всеобщего и необходимого знания об объекте, но и деятельность по его пониманию. Как мы помним, именно с такими ситуациями сталкивается методологический анализ проблемы культурно-исторической обусловленности научного познания. Для исследования ситуаций понимания имеет смысл выделить среди различных предметных средств коммуникации, присущих различным способам освоения действительности — например, духовно-практическим и научному — достаточно универсальные знаково-символические средства общения, имеющие сравнительно низкую степень специализации (естественный язык и связанные с ним области предметного мира, к которым он относится и которые репрезентирует).

Философский анализ системы естественного языка — сравнительно мало разработанная в философии самостоятельная проблема. Рассмотрим наиболее общие свойства обычного естественного языка, которые выделяют его из всей совокупности посредников межчеловеческой и межкультурной коммуникации.

Во-первых, естественный язык уникален как социальный продукт: он — единственно полная и одновременно открытая система, позволяющая выражать теми или иными способами любое содержание из неограниченного многообразия человеческого опыта. Язык является таким посредником, без которого человек вообще не может действовать как человек. В отличие от других средств коммуникации и познания — орудий, приборов, инструментов и т. д., которые могут быть оставлены и затем применены вновь по мере необходимости, язык — всепроникающее и неотделимое от человека орудие познания. Во-вторых, в языке наиболее полно реализовано такое существенное свойство для любого предметного посредника общения, как интерсубъективность. Конечно, освоение языка и полнота владения им варьируется в зависимости от возраста, воспитания и других особенностей жизни человека. Но если мы сравним знание языка с каким-либо специальным знанием в науке, то увидим, что эти вариации \256\ не столь уж значительны. Знание языка приобретает практически каждый человек без особых усилий и заботы об этом, живя и занимаясь деятельностью в обществе других людей. Не существует и приватного языка, т. е. такого, который можно было бы представить в качестве продукта чьей-либо индивидуальной активности. Язык лишен указания на владеющего им субъекта. Говорить — всегда означает говорить об объектах, а сами языковые знаки и свойственные мм семантические значения не презентируют собственную структуру и содержание, но являются как бы прозрачными для владеющего ими субъекта. В языке человеку дается обозначенный объект, описанная ситуация и т. д., но не обнаруживает себя непосредственно этимология слова, грамматика или синтаксис. Следует к тому же иметь в виду, что язык — явление не индивидуальное. «Язык как продукт отдельного человека — бессмыслица», — отмечал К. Маркс ⁹⁰. Отметим, наконец, то важное обстоятельство, что язык не только является посредником между опытами различных субъектов, но его структура и семантическое содержание служат важнейшими конститутивными элементами самих опытов. Как система значений язык выполняет предметное расчленение реальности, идентификацию и первоначальную классификацию (рубрикацию) явлений окружающего мира. Важно подчеркнуть, что все это осуществляется в значительной степени вне сознательного контроля субъекта и определяется его (человека) общим с другими людьми обстоятельством — быть носителем национального языка. Перечисленные свойства языка как практического, существующего и для других людей и лишь тем самым существующего также и для меня самого, действительного сознания ⁹¹ позволяют рассматривать его как общую область познавательной деятельности, в которой наиболее типично проявляется феномен понимания. Однако это совсем не означает, что необходимо ограничиваться исключительно языковыми рамками в анализе проблемы понимания. Все дело в том, что необходимо рассматривать язык не только как средство коммуникации, но прежде всего как средство передачи знаний о внешнем мире. Иначе говоря, необходимо языковое понимание рассматривать как один из аспектов более широкого понимания культурно-исторических особенностей окружающего мира.

⁹⁰ Маркс К. Экономические рукописи 1857 — 1859 годов. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 46, ч. 1, с. 479.

⁹¹ Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. — Там же, т. 3, с. 29. \257\

В зависимости от того, какую функцию выполняет язык в процессе коммуникации и как осуществляется отнесение языковых значений к предметной области общения, можно выделить такие важные типы ситуаций понимания, как диалог и интерпретация текста.

Как известно, одной из отличительных особенностей естественного языка по сравнению с семантическими характеристиками языка науки является полисемия — свойство слов иметь более чем одно значение. В то же время лексический запас словарных значений, находящихся в распоряжении индивида или речевого сообщества, всегда конечен. Использование естественного языка в диалоге при речевом общении — обыденном разговорном диалоге — возможно лишь при своеобразном «решении» двух противоположных задач. Во-первых, при условии выбора определенного значения слова или самого слова из ряда возможных в данном языке для обозначения того или иного предмета и, во-вторых, при выражении им индивидуальной перспективы видения предмета сообщения, передаче личностного смысла, оттенки которого бесконечно вариативны как в пределах самопонимания отдельного человека, так и среди различных людей, говорящих на одном и том же языке. Очевидно, что ситуация понимания в диалоге возникает именно по поводу личностных смыслов, выражаемых собеседниками с помощью общих для них языковых средств.

В литературе, посвященной вопросам понимания речевого сообщения ⁹², подчеркивается, что обе эти задачи помогает решить контекстуальное использование языка. Под контекстом в данном случае подразумевается, с одной стороны, лингвистическое окружение данного слова другими актуальными (высказанными) словами, предложением или сообщением, взятом в целом, а с другой — общая говорящим предметная индивидуальная ситуация, включая и их поведение. Благодаря контекстуальному использованию, слово черпает практически неограниченное количество смыслов из конечных лексических средств, закрепленных в словаре. Однако реальный диалог всегда происходит в определенной речевой ситуации, ограниченной и предметно — окружающим миром, темой, и полнотой используемого словарного запаса.

⁹² Лурия А. Р. Язык и сознание. — М., 1979; Ricoeur P. Creativity in Language. — In: Philosophy Today. Vol. 17, no 2/4, Summer, 1973.

Это предполагает «подбор» необходимых для передачи сообщения слов не в полном объеме их смысловой \258\ полисемии (возможных синонимов, метафор, аналогий), но так, чтобы использование слова ограничивалось лишь частью его семантического поля, а именно тем спектром значений, который устанавливает его предметную отнесенность к окружающему миру вещей и объекту выделяемому в разговоре. Остаток полисемии исключается более широким контекстом предложения, в которое входит слово. Если предложения недостаточно для выделения необходимых предметных референтов слова в данной ситуации, то эту роль выполняет определение контекста сообщения в целом. Окончательно этой же функции служит обмен вопросами и отве- . тами, позволяющий слушающему контролировать семантический выбор говорящего, а последнему определить, насколько верно сообщение было понято тем, кому оно предназначалось.

В естественной коммуникации контекст выполняет унифицирующую роль, или, иначе, подводит смысловое многообразие слова и сообщения в целом под конкретные, единичные особенности речевой ситуации и употребляемого языка и, таким образом, ограничивает его полисемические возможности. Акт диалогического понимания направлен как раз на поиск контекста воспринимаемого высказывания, хотя и в неявном виде. Так, в разговоре мы часто пытаемся «встать на точку зрения другого», представить мир «как бы его глазами», «вжиться» в его персональную жизненную ситуацию и т. д. Как раз эти действия и обнаруживают контекстуальную устремленность диалога за пределы тематизируемого в нем объекта обсуждения, в более широкий горизонт общих для различных людей онтологических предпосылок общения на данном языке и в данной культуре для данного исторического времени. Этот языковый горизонт составляют самоочевидность словесных значений и принимаемая как нечто «само собой разумеющееся» общность для собеседников окружающего мира предметов как системы привычных референтов, на которые в конечном счете можно просто указать, темы разговора и самых разнообразных значений, не подвергающихся сомнению в данной культурной среде. На основании такого поиска системы тождественных для говорящих референтов из этого широкого контекста выполняется и главная задача диалога — объективация и систематическая экспликация личностных смыслов сообщения об объекте коммуникации.

Подчеркнем, что диалог обнаруживает принципиальные черты, накладываемые на понимание структурой диалогической ситуации. Многообразию и глубине личностных смыслов, \259\ коль скоро они выражаются в языковых, знаково-символических средствах общения, которыми располагает данная культура, ставятся пределы смыслоразличающей способностью этих средств. Конечен не личностный смысл знания (он-то как раз «бесконечен» во всех своих оттенках и возможных вариациях от субъекта к субъекту), а возможность его реального выражения в интерсубъективных средствах передачи культурной и познавательной традиции. Речь идет, таким образом, не о том, насколько пределы субъективного понимания являются пределами теоретической рефлексии, а о том, что такими пределами выступают интерсубъективные, общемировоззренческие для данной культуры или научного сообщения предпосылки понимания мира. Поэтому, если называть пониманием полное усвоение личностных смыслов другой персоны, то подобное понимание недостижимо, поскольку сами условия его возможности — коммуникативные средства данной культуры и ее категоризации мира — оказываются одновременно и его пределами. Иначе говоря, нельзя познать смысл, который собеседник вкладывает в свое сообщение о данном предмете так, как он есть «в себе и для себя».

Описанная структура диалога является, конечно, лишь типологической идеализацией, которая не осуществляется в чистом виде и полном объеме в реальном человеческом общении. В современной культуре, имеющей ряд подсистем с функционирующими в них специализированными языками — искусства, символической логики, математики, науки, вообще естественными (национальными) языками и т. д. — само единство человеческой речи проблематично. Даже эмпирически наблюдаемая ситуация «слушающий — говорящий» на основании общего для собеседников естественного языка не всегда относится к диалогу. Так, в работах Л. С. Выготского и Ж. Пиаже убедительно демонстрируется, что употребление слов и понятий ребенком можно разделить на несколько стадий, резко отличающихся одна от другой и в то же время от употребления слов и понятий взрослым человеком по способам идентификации, классификации и обобщения объектов ⁹³. За сходством используемых слов скрывается глубокое различие в их значениях и способах отнесения к предметам языковых единиц. Фактически, это разговор на разных языках, хотя имеющееся различие зачастую не осознается в полном объеме взрослым.

⁹³ Выготский Л. С. Мышление и речь. — М.; Л., 1934, с. 119 — 133.

Кроме \260\ того, пока мы остаемся в рамках одного языка процесс понимания во многом носит характер психологии восприятия речи. Структура понимания более глубоко и развернуто проявляется не в ситуации диалога, но в ситуации столкновения двух различных языков и, соответственно, различных онтологических контекстов, служащих им коррелятивными предметными референтами.

Надо сказать, что такие столкновения совершаются постоянно в развитии научного знания, в культурно-историческом генезисе парадигм, смыслов научно-исследовательских программ вообще. Подобные ситуации довольно часто возникают, как мы уже видели, и по поводу объективного метода понимания культурно-исторических явлений. Если в первом случае небольшие затруднения вызывает вопрос трансформации всеобщего, объективного знания в зависимости от изменений в особенных культурно-исторических условиях его производства, от одного научного сообщества к другому, то, во втором, наоборот, речь идет о возможности выработки общезначимого и как можно более объективного знания об исторически конкретных особенностях жизни людей.

Однако сам факт существования и исторического прогресса естествознания, и развитых гуманитарных дисциплин говорит о том, что в структуре познавательного опыта существуют такие способы объективации неявных культурно-исторических условий (пониманий) знания, которые эксплицитно учитывают знание об объекте науки «само по себе» и отношение к нему со стороны постоянно присутствующего и унифицирующего его понимание исторического смыслового контекста. В литературе, посвященной анализу этих вопросов, диалектический аспект взаимодействия знания и понимания в познавательном отношении выражается в понятии интерпретации — методически организованной системы правил исследования пониманий мира в иных традициях. Особенное значение в исследовании ситуации интерпретации имеет текст как письменная фиксация традиционного опыта, выходящая за пределы речевого общения.

Проблема понимания текстов относится к одному из важных и сложных вопросов методологии научного познания, и в частности культурно-исторических, гуманитарных дисциплин. Любое значимое человеческое действие и его опредмеченный результат в конечном счете могут рассматриваться как знаково-символическая последовательность определенных человеческих выражений, т. е. как своеобразный \261\ вид текста. «Текст, — подчеркивал М. М. Бахтин, — это первичная данность (реальность) и исходная точка всякой гуманитарной дисциплины» ⁹⁴. Не претендуя на всестороннее рассмотрение методологии интерпретации текста, мы выделим некоторые важные для нашей темы гносеологические аспекты ситуации понимания, представляющие собой «сложное взаимоотношение текста (предмет изучения и обдумывания) и создаваемого обрамляющего контекста (вопрошающего, возражающего и т. п.), в котором реализуется познающая и оценивающая мысль ученого» ⁹⁵. Особенность ситуации понимания текста в отличие от ситуации диалога выражается прежде всего в изменении познавательной роли языка в случае письменной фиксации словесных значений и наличия исторической и культурной дистанции.

Если понимание речевого выражения предполагает непосредственную очевидность общего говорящим контекста диалога — лингвистических средств, окружающего мира вещей и их тематической (объектной) артикуляции (категоризации, рубрикации, вычленения и т. д.) системой культурно-исторических значений, то при интерпретации текстов такое общее основание, как правило, отсутствует. Автор текста может быть отделен от интерпретатора языковыми, пространственными и временными границами различных культур.

Даже если предположить, что всякая система знаков принципиально может быть расшифрована или переведена на другие языки ⁹⁶, то все же остается под сомнением сама возможность понимания выражений из иной формы человеческого опыта при отсутствии общего предметного мира. Не следует забывать и о том, что каждый текст содержит в себе предложения, выполняющие смыслоразличающую функцию по отношению к определенным обстоятельствам своего производства, например употребляемому языку, авторской задаче, точке зрения, замыслу, другим источникам и свидетельствам и т. п.

⁹⁴ Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. — М., 1979, с. 292.

⁹⁵ Там же, с. 285.

⁹⁶ Детальный анализ теоретико-методологических вопросов, возникающих в связи с переводом, как одной из наиболее общих ситуаций понимания, см. в кн.: Лекторский В. А. «Альтернативные миры» и проблема непрерывности опыта. — В кн.: Природа научного познания. Минск, 1979.

Обычно это называется подтекстом, который в зависимости от жанра и специфики произведения — автобиографического, литературного, научного — получает \262\ ту или иную степень представленности в тексте ⁹⁷. Однако его культурно-исторический контекст, неявные предпосылки авторского видения мира во многих случаях остаются за пределами содержания текста. Это особенно хорошо видно на примере научных текстов, где способ изложения материала предполагает обычно только объектную отнесенность: описание, объяснение, доказательство и др. направленное на объект сообщение и практически не учитывает нормативов, выходящих за рамки теоретического исследования. Таким образом, в отличие от речевого диалога в ситуации понимания текстов интерпретатору не даны в непосредственном единстве онтологические предпосылки сообщения и его тематическое содержание. Исследователю (или читателю) известно прежде всего пропозициональное содержание составляющих текст предложений, то, что объективируется в нем наиболее полно — тематическое знание его автора об объектах.

⁹⁷ Очевидно, подтекст и контекст наиболее близки в философских текстах, предполагающих высокую степень рефлексии.

Особо следует подчеркнуть и различие в способах объектной отнесенности речевого сообщения и записанного языка. Если диалог осуществляется при условии непосредственною отнесения употребляемых слов к общему для говорящих миру вещей, то тематическое знание, зафиксированное в составляющих текст единицах, теряет свои остенсивные референты. Это происходит в равной степени и по отношению к автору, и с точки зрения исследователя (интерпретатора) текста. Текст, коль скоро он текст, а не речевое сообщение, попадая к читателям, уже «дистанцирован» самим этим фактом от автора и его культурного горизонта и не имеет прямого отнесения к ним. Но возможность такого отнесения к действительности со стороны интерпретатора усложняется не столько из-за различия в самих объектах природного и искусственного мира иной культуры и той культуры, к которой принадлежит читатель, сколько в результате изменившейся за прошедшее историческое время практической и теоретической категоризации внешнего мира, отраженной в идеальных системах значений языка.

Возникновение письменной фиксации человеческого опыта изменяет и гносеологические характеристики самой коммуникации на основании текстов по сравнению с речевым общением в диалоге. Знание, объективированное в тексте, выступает относительно независимым как от автора и \263\ исследователя текста, так и от непосредственной отнесенности к внешнему миру ⁹⁸.

Указанные особенности текста как предметного посредника в передаче исторического опыта позволяют наметить общие исходные пункты процесса его интерпретации. С одной стороны, такой отправной точкой выступает реальное знание об объекте сообщения, заключенное в письменных знаках. С другой — это познавательный опыт интерпретатора, основывающийся на определенных конкретно-исторических предпосылках практического и теоретического освоения этого же объекта. Ситуация понимания текста и возникает как раз в результате того, что существует различие в объектном членении, категоризации действительности и произведенных на этом основании описаниях, объяснениях и т. п. объекта коммуникации, данных в тексте и в традиции самого исследователя. Основные моменты такого отличия или выявление общего предметного смысла коммуникации и составляют определенную последовательность интерпретативной деятельности. Остановимся на некоторых из них.

Во-первых, для определения того, верно ли понято тематическое знание, объективированное в тексте, необходимо обнаружить соответствующие ему референты в окружающем исследователя предметном мире и наличном ему знании.

⁹⁸ Эти черты текста образуют его своеобразную «объективность», т. е. в результате чего текст может стать самостоятельным объектом, научного изучения вне зависимости от его связанности с автором, читателем, культурой в целом. Поэтому исследование записанного сообщения в принципе возможно ограничивать только анализом его знакового содержания без дальнейших поисков его культурно-исторического контекста. Эта стратегия была, в частности, положена в основание структурных методов анализа как в лингвистике при исследовании закономерностей соотношения между единицами языка малых порядков (фонемами, лексемами, предложениями), так и в философском структурализме, объясняющем структурные связи между единицами текста больших порядков, например, тех, которые Леви-Стросс называет «мифемами». — См.: Ricoeur P. Human Sciences and Hermeneutical Method: Meaningful Action Considered as a Text. — In: Explorations in Phenomenology. The Hagye, 1973. Очевидно, что подобный подход, вполне закономерный при исследовании внутренней структуры текста, не может помочь ответить на основные вопросы проблемы понимания и в частности на вопрос о способах преемственности культурно-исторического опыта. Поэтому, высказывая свое отношение к структурализму, М. М. Балтии выступал «против замыкания в текст». (Бахтин М. М. К методологии гуманитарных наук. — В кн.: Эстетика словесного творчества, с. 372).

Заметим, что речь, фактически идет о последовательности применения знания к данной конкретной ситуации на \264\ практике. Часто при освоении культурного наследия встречаются такие ситуации, когда передающееся по традиции знание выступает в качестве несомненно авторитетного и не подлежащего критической оценке. В подобных случаях — отыскании необходимых для него референтов в современном предметном мире — понимание приобретает вид толкования. Следует заметить, что толкование не только имеет консервативное и поэтому негативное значение в процессе исторического развития и изменения человеческого опыта, но п является положительным моментом, необходимым для сохранения культурного наследия. Однако для нас важно заметить, что толкование по существу ограничивается аппликацией, нахождением подтверждающих примеров для переданного нам знания в культурно-исторических предпосылках, очевидных для самого исследователя текста.

Во-вторых, при обнаружении противоположных или противоречивых в чем-то определений тематического знания интерпретатор сталкивается с более сложной задачей, которая заключается не столько в том, чтобы найти подходящие предметные референты — объективные отнесения знания, — сколько в том, чтобы выявить те неявные онтологические представления в знании и мировоззрении автора вообще, на основании которых оно было сформулировано. В этом случае единственным исходным материалом для определения контекста иной традиции выступают предельные культурно-исторические нормативы и эталоны опыта интерпретатора, а их сознательное, критико-рефлекспвное выявление и трансформация организуются так, чтобы они могли соответствовать той картине мира, которая типична для представлений автора текста.

Что значение текстов может быть понимаемо различно в зависимости от аргументов, которые прилагаются в качестве аналитических гипотез о специфике их исторических контекстов, хорошо известно в области гуманитарных дисциплин. Тем не менее, такая методологическая возможность возникает совсем не в результате различия в субъективных взглядах ученых или полисемии, нестрогости употребляемого ими языка. Как мы видели, в конечном счете возможность диалога сводит такое многообразие к минимуму. Различие в пониманиях заключается в самих гносеологических особенностях процесса интерпретации. Невозможность «до конца» объективировать собственное понимание мира при проведении теоретического исследования, и текста в том числе, создает определенную и принципиальную «конечность», ситуационную ограниченность и неоднозначность интерпретаций. \265\ Мы помним, что понимание опирается прежде всего на наиболее неопределенные, культурно-исторические особенности практической деятельности, формирующие традиционное видение мира. Как раз от степени критического осознания этих неявных нормативов собственной познавательной и мировоззренческой традиции зависит, по-видимому, и возможность объективации, научного выявления культурно-исторических предпосылок текста и, конечно, понимания, присущего его автору, научному сообществу, в котором он работал, его культуре в целом и т. д. Поэтому, вероятно, можно говорить о том, что основными критериями интерпретации в процессе научного познания выступают глубина и широта понимания. Углубление понимания — это степень критического осознания некоторых собственных познавательных норм и смысловых эталонов объектной категоризации мира, а его расширение — возможность на этом основании определять все более широкий горизонт контекстов исторических и имеющих теоретическую ценность первоисточников. Интерпретация в этом отношении выступает как эксплицитное выражение предварительного, неявного понимания и одновременно как способ его трансформации. Это — диалектически, методически организованный процесс взаимопрояснения контекстов — предельных онтологических представлений о мире: как наших собственных, так и культурного времени, отображенного в тексте — на основании различия в знании об объектах общей темы коммуникации, вне зависимости от того относятся ли они к природной действительности, как в естественнонаучных книгах и журналах, или историческому миру культуры в историографии науки, литературоведении, лингвистике, истории и т. д. Теоретико-методологическая специфика гуманитарных дисциплин только достаточно отчетливо демонстрирует то, что составляет одно из важных условий любой формы познания как общественно-исторического феномена — наличие процесса понимания в структуре познавательного опыта ⁹⁹.

⁹⁹ О значении и функциях понимания в процессе исторической преемственности духовно-практического опыта человека см.: Иванов В. П. Человеческая деятельность — познание — искусство, с. 132 — 180.

Анализ ситуаций понимания дает достаточно оснований для утверждения о том, что культурно-историческая преемственность познавательного отношения человека к миру, традиции и мировоззрения в целом, развитие и приращение содержания научного знания находятся в прямой зависимости от степени критического отношения к собственным \266\ предельным основаниям воззрения на действительность. Анализ проблемы понимания показывает, что не может существовать раз и навсегда установленной системы надысторических и надкультурных категорий, абсолютных практических критериев определения истинности и достоверности имеющегося знания о мире. Не может быть и однозначных эталонов в интерпретации текстов и культурно-исторических значений, закрепленных в языковой и иной символике другими эпохами. В этом отношении дальнейший анализ соотношения познавательной деятельности и культуры предполагает более углубленное исследование конкретно-исторических предпосылок категоризации мира, лежащих в основании различных культурных (в том числе и языковых) пониманий природы и истории, которые нормируют и регулируют процесс теоретического познания.

Повернутися до головної сторінки