Е. К. Быстрицкий. Научное познание и проблема понимания. — К., 1986. — С. 91-107.
Предыдущая
Главная
Следующая
1. Место понимания в познавательном опыте
В современных условиях постановка и исследование проблемы понимания тесно связаны с процессами превращения науки в непосредственную производительную силу общества. Сюда относятся задачи не только технологического внедрения в производство теоретических результатов естественнонаучного знания. В не меньшей степени важно развитие обществознания для целенаправленного совершенствования производственных отношений развитого социализма, а также для формирования коммунистического мировоззрения личности. Поэтому одной из актуальных проблем современного научного познания является изучение путей и методов практического применения знания — как естественнонаучного и технического, так и гуманитарного.
Генезис проблемы понимания в науке и философии совпал с поисками ответа на вопрос о возможности применения всеобщего, теоретического знания для освоения конкретно-исторических особенностей изучаемого предмета. В отличие от знания, для анализа которого наиболее интересным аспектом процесса познания являются способы обобщения, теоретизации эмпирического материала, понимание связано с движением от абстрактных, теоретических структур к их практическому воплощению в предметном мире человека. Мы уже подчеркивали, что понимание в самом общем виде — это сторона познавательной Деятельности, направленная на освоение особенного, индивидуального бытия, включая и культурную историю человека. Конечно, постижение конкретного своеобразия вещей отличается от задачи предметного воплощения идеализированных систем знания в вещную форму. В данном случае речь идет о понимании как необходимом практическом сознании, сопровождающем формирование универсальных человеческих понятий о реальности и предметные действия \92\ по их практической реализации. В качестве проблемы понимания языка — фундаментальной формы практического сознания — проблема понимания как раз чаще всего анализируется в литературе.
Более широко эта точка зрения формулируется как проблема реконструкции смыслов знаково-символических выражений человеческой культуры. На этом пути встречается своеобразное сужение взглядов на понимание: от проблемы понимания человеком мира до вопроса о понимании субъектом артефактов культуры. В последнем случае возникает возможность противопоставления субъективного понимания познанию объективной реальности, понимания смысла — знанию вещей, наук о культуре — наукам о природе, а методов гуманитарного освоения мира — методам естественнонаучного описания и объяснения. Но точно так же, как внутринаучные методологические установки естественнонаучного познания нельзя абсолютизировать и рассматривать как единственную норму и эталон для познания в целом, так же и гуманитарное понимание культурно-исторического мира нельзя делать критерием и основанием для подобной оценки. Гуманитарный сциентизм ничем не лучше сциентизма естественнонаучного. Поэтому одним из принципиальных вопросов при формулировке проблемы понимания становится не вопрос о понимании языка, другого человека, смыслов культуры и т. п., а вопрос о возможности понимания объективной действительности. Иначе говоря, необходимо выяснить место понимания в отношении субъекта к объекту.
Диалектико-материалистическая философия исходит из того, что во всех случаях критерием познания — как знания, так и понимания — является в конечном счете предметно-практическая деятельность. А это значит, что понимание, будучи стороной познавательного отношения, отражает и выражает существующие вне и помимо обобщающего и символизирующего сознания индивидуальные, единичные особенности материального мира. «Жизнь рождает мозг. В мозгу человека отражается природа. Проверяя и применяя в практике своей и в технике правильность этих отражений, человек приходит к объективной истине», — указывал В. И. Ленин [14, с. 183]. Исследование понимания как одного из аспектов проблемы применимости знания в конкретной практической деятельности непосредственно связано с фундаментальными положениями ленинской теории отражения.
Именно отражение исторически конкретных сторон человеческой практики позволяет судить.об объективности \93\ того или иного понимания действительности и содержания знания. В свою очередь, проверка адекватности понимания в эмпирически фиксируемом виде выступает как деятельность по применению человеком знаний и представлений о действительности в данных индивидуальных обстоятельствах.
Часто обсуждение этого внешнего критерия понимания признается за единственный способ, каким вообще можно говорить о проблеме. Так, например, для аналитической философии языка, как и для подавляющего большинства позитивистски ориентированных философов, слова, подобные «пониманию», не имеют предметных референтов и не обозначают некоторый сознательный процесс. Л. Витгенштейн в своих поздних работах подчеркивал, что студент, который внезапно восклицает, когда ему предъявляют какую-либо формулу, — «Теперь я понял!», — не дает нам никакой информации о своих ментальных состояниях (состояниях сознания), он ничего не описывает в этом смысле, но только сообщает, что знает, как можно вывести или решить эту формулу. В этом случае у Витгенштейна за пределами рассмотрения остается вопрос об отношении понимания к внешней реальности, а его анализ ограничивается описанием техники применения языка 1.
1 «Понять предложение — значит понять язык. Понять язык — значит овладеть техникой» [145, § 199].
Если же учитывать всю реальную полноту проблемы, то она выступает в виде диалектики всеобщего и особенного, единичного: каким образом и на каком основании всеобщее содержание идеальных систем значений, наследуемых человеком из прошлого опыта, может применяться для познания новых, а иногда и исторически уникальных явлений?
Как можно наблюдать в обычном повседневном опыте, воспринимаемый человеком мир представляет собой поразительное многообразие конкретных вещей, их свойств и отношений. Без всякого усилия с нашей стороны, мы умеем с той или иной степенью точности, требующейся в практической жизни, выделять некоторые вещи из совокупности других вещей, различать их полезные и интересующие нас качества — формы, вкусы, запахи, цвета, звуки и т. д. Важно подчеркнуть, что выделяемые нами объекты представляют собой единичные, отдельные вещи, их особенные свойства и состояния. Связанные с деятельностью людей они становятся индивидуальными. Так, например, трудно встретить нечто, не отличимое от полюбив\94\шегося однажды пейзажа. Если же этот пейзаж опредмечен в художественном произведении — скажем в картине — то мы уже встречаемся с уникальной вещью. Как раз исследуя возможность теоретического постижения таких вещей, Кант пришел к выводу о радикальном отличии научного суждения от эстетических (гуманитарных) суждений вкуса. В марксизме чувственно-предметный характер деятельности был противопоставлен абстрактному теоретизму классической буржуазной философии и политэкономии. К. Маркс считал, что именно различия в качествах вещей служат основанием для товарного обмена одних потребительных стоимостей на другие, а производство потребительных стоимостей возможно, как известно, лишь в конкретном, живом труде индивида. Это положение постоянно использовалось Марксом для критики и выявления превращенных форм обыденного и научного сознания, в которых «содержательная, живая, чувственная, конкретная деятельность самоопредмечивания становится всего лишь абстракцией этой деятельности» [8, с. 170]. Короче, если предметное многообразие реальности, окружающей человека, рассматривать в его связи с практическими действиями людей, включая и отношения людей между собой по поводу производства данной реальности, то мы встречаемся с индивидуализированным миром значимых вещей и предметных ситуаций — конкретно-историческим миром человека.
Примером наиболее непосредственного отношения субъекта к этому действительному многообразию реальности может служить перцептивная деятельность субъекта, и в частности сравнительно хорошо изученный в психологии феномен зрительного восприятия объектов. Остановимся на нем более детально.
Проблема понимания и интерпретации в восприятии не возникала бы, если бы в ощущениях происходила некоторая «прямая» передача определенным образом кодированной информации, уже целиком существующей во внешнем мире, в человеческий мозг, где она и реконструировалась бы как знание об объектах. Уже Гельмгольц, предвосхищая многие положения современных исследований восприятия, отмечал, какую роль играет в этом процессе скрытая активность сознания и мышления. Интересно, что, сравнивая психическое действие, в результате которого мы видим определенный индивидуальный объект, с логическим заключением, но только происходящим в бессознательной форме, он подразумевал его схожесть с суждением вкуса и проявлением «такта» — умением вести себя в \95\ новых ситуациях общения, когда «мы не можем найти никакого знания из общих принципов» [Цит. по: 122
с. 16].
Для современной психологии исходным пунктом анализа зрительного восприятия выступает как раз тот факт, что между физическим отражением — световой проекцией — зрительного образа на ретине и его осмысленным восприятием существует фундаментальное различие. Известный специалист по психологии восприятия и историк искусства Э. Гомбрич, например, выражает это так: «то, что возникает на ретине, вне зависимости у кого — у цыплят или у людей, — всего лишь танцующий хаос световых точек, стимулирующих чувствительные нервные окончания, которые несут свои сообщения в мозг. То, что мы видим, является стабильным миром. Требуется усилие воображения и чрезвычайно сложный аппарат, для того чтобы преодолеть громадную пропасть, существующую между ними» [124, с. 45]. Анализ трансформации первого во второй, механизмы их соотнесения в актах зрительной перцепции и составляют одну из проблем психологии восприятия.
Трудности в исследованиях зрительного восприятия заключаются в том, что сами акты осмысливания зрительного отражения не могут быть обнаружены интроспективно, а в обычных условиях незатрудненного восприятия — и каким-либо объективным методом изучения. Нам дан мир наблюдаемых вещей, а не сами акты наблюдения. Процессы, о которых идет речь, протекают в резко редуцированной и неосознаваемой явно самим субъектом форме. Именно это дало основания многим психологам сделать вывод о том, что восприятие есть неразвернутое в эксплицитных сознательных актах понимание и истолкование. «Понимать — значит видеть вещи определенным образом, но нельзя «видеть» не понимая», — отмечает Р. Грегори [46, с. 7]. Конечно, для определенных исследовательских целей имеет смысл сравнивать и даже отождествлять понимание с актами зрительного восприятия. Так, например, сложную, мировоззренчески обусловленную структуру непосредственно наблюдаемых эмпирических фактов, включающую в себя определенное предварительное понимание и интерпретацию, Хэнсон противопоставлял «чистым» чувственным данным в неопозитивистском смысле. Однако не стоит упускать из виду, что для многих зарубежных психологов, обращение к подобным сравнениям связано обычно с преувеличением различия между научным и естественным, повседневным восприятием. «Мы отрицаем дар \96\ понимания вещей, который дается нам нашими чувствами. В результате теоретическое осмысление процесса восприятия отделилось от самого восприятия и наша мысль движется в абстракции. Наши глаза превратились в простой инструмент измерения и опознания — отсюда недостаток идей, которые могут быть выражены в образах, а также неумение понять смысл того, что мы видим», — заключает Р. Арнхейм [21, с. 19]. По-видимому, более серьезный повод говорить о глубокой аналогии и тесной связи восприятия мира и понимания субъектом объектов дает исследование тех операций, «посредством которых осуществляется включение идеализированного опыта общественной практики в процесс непосредственного чувственного познания человеком мира, что, собственно, и порождает сознательный образ его» [71, с. 22]. В этом случае мы также встречаемся с движением от более или менее общих систем значений, закрепленных в прошлом практическом опыте, к их применению, приложению для осмысления — распознания, ориентировки, категоризации вообще — конкретной предметной ситуации. В психологической терминологии мы имеем дело с двумя основными составляющими предметного образа мира: его чувственной тканью, материалом, и значениями. Полагается, что видимая нами стабильная и интерсубъективная картина мира, то есть воспринимаемый мир, возникает в результате преломления непосредственно чувственного содержания образа (зрительного, или видимого, поля) значениями, впитавшими в себя обобщенный опыт человеческой практики. Нужно иметь в виду, что зрительное восприятие — это лишь одна из чувственных модальностей: на порождение устойчивого и объективного, внешнего субъекту — амодального — образа действительности влияют также тактильные, слуховые и другие виды восприятия, включая ощущения от телесных движений и внутренних процессов.
Опираясь на теорию деятельности в анализе работы человеческого сознания, советские исследователи с самого начала подчеркивают объектную отнесенность актов восприятия. Подчеркивается, что этот факт свидетельствует о принципиальной принадлежности актов означения чувственного материала к видам деятельности с реальными предметами в объективном пространстве и времени. Отмечается, что функцию объективации воспринимаемого мира выполняют не значения, но чувственное содержание сознания о мире. Уже это говорит об относительной независимости, например, запасов семантических значений языка от означаемого материала ощущений. Более того, \97\ независимость эта свидетельствует о сложной, многоуровневой структуре перцептивного понимания объектов.
Опыты по псевдоскопическому — измененному или искаженному специальными экспериментальными устройствами восприятию показали, что значения не могут полностью детерминировать выделение объектов в опыте восприятия. Сознательные (интеллектуальные или умственные) акты не оказывают непосредственного влияния на воспринимаемый мир. Прекрасно зная о действительном движении Земли, мы тем не менее постоянно воспринимаем видимое движение солнца по небосводу. Так, например, в опытах по псевдоскопическому восприятию испытуемые наблюдали часть своей руки в необычных, обратных, пространственных отношениях в виде вогнутого желоба, устланного чем-то похожим на кожу. Осознание невозможности этого в реальности все же не ведет к трансформации видимого необычного предмета и, несмотря на то что он никогда не встречался в прошлом опыте, невозможный объект все же видится в настоящем.
В связи с этими выводами возникает важный вопрос о предметной структурированности самой чувственной ткани — возможном носителе общих значений. Ведь она оказывается в принципе независимой от явных или несознаваемых эксплицитно операций означения и, в конечном счете, с ней необходимо соотносится содержание идеальных систем значений. Подчеркнем, что речь идет не о тех семантических уровнях, например, словесных значений, символическое содержание которых в той или иной степени поддается вербальному выражению. Как раз на возможность экспликации этих, в обычном языковом общении нерефлексируемых пластов языка опирается общий замысел буржуазной философской герменевтики. Речь идет о некоторых материальных, сенсорных элементах означаемого содержания образа, которые существуют вне и помимо языкового и символизирующего сознания 1.
1 Как подчеркнул С. Л. Рубинштейн, «то или иное, пусть очень редуцированное чувственное содержание всегда заключено и внутри отвлеченного мышления, образуя как бы его подоплеку» [98, с. 71].
Действительно, исследования инверсии сетчаточного образа при длительном ношении инвертоскопа — прибора существенно меняющего привычные пространственные координаты зрительного восприятия — показывают, что в этом случае можно наблюдать переход от восприятия осмысленного видимого мира к восприятию видимого поля, теряющего во многом характеристики, связанные с \98\ деятельностью означения. Зачастую воспринимаются никак не идентифицируемые, но все же имеющие предметные характеристики образы. Одновременно происходит постоянная коррекция возникающих сенсорных структур, которая стремится устранить их несоответствие объективным законам существования вещественного предметного мира. Отсюда делаются заключения о принципиальной неосознаваемости чувственного материала восприятия, но в то же время его объективной структурированности и пространственной дифференцированности. «Процесс этот осуществляется в самой перцептивной деятельности и в отношении к первичным интеграциям сенсорных элементов, а не производится сверху «готовыми значениями», — заключает А. Н. Леонтьев [71, с. 24]. На этом основании делаются попытки дать ответ на основной вопрос о процессах порождения зрительного образа окружающего человека мира, о способах конкретизации и индивидуализации общих значений 1.
1 Такая задача, как видно, не совпадает с установками, принятыми при анализе восприятия в буржуазной гносеологической традиции, для которой главной задачей оставалась проблема теоретического синтеза и обобщения чувственно данного, но не предметно-практического применения универсальных значений в человеческой деятельности. По этому поводу Р. Арнхейм замечает, что «рассматривать видение как переход от частного к общему сегодня уже невозможно. Напротив, становится все более очевидным, что первичными данными восприятия являются общие структурные особенности воспринимаемого объекта. Поэтому обобщенное представление о треугольнике не есть последний результат интеллектуальной абстракции, а является непосредственным и элементарным опытом, более простым, чем регистрация индивидуальных деталей. Маленький ребенок имеет обобщенное представление о собаке вообще (doggishness), хотя в этом возрасте он еще не способен отличить одну собаку от другой» [21, с. 57].
Актуализируемые из традиционного опыта значения — категории, семантические единицы — должны быть достаточно общими по содержанию. В противном случае они могут не охватить возможное многообразие конкретных свойств объектов — пространственного положения, формы, цвета, функции и др. Одновременно они не должны быть и слишком общими, так как исчезнет их эвристическая функция: например, нам нужна не вообще категория качества, но, скажем, определенного цвета. Такая семантическая система значений не является и системой категорий, которыми оперирует вербальное сознание. Она более тесно связана не с видимым миром, но с задачами структурного членения видимого поля. Иначе говоря, задача категоризации действительности на осмысленные фрагменты и объекты опирается на данность в чувственном содержа\99\нии предметного членения, непосредственно отражающего единичные особенности реального мира. Преломление всеобших значений в опыте восприятия в этом смысле состоит «в поиске таких дифференциальных признаков в зрительном поле, которые позволили бы зрительно конкретизировать уже подразумеваемый всем предметным контекстом фрагмент воспринимаемого мира. Но зрительное поле имеет свою структурацию, тем самым заставляя видеть из вероятного лишь то единственное, что реально существует в данной ситуации» [100, с. 194].
Таким образом, процесс предметного преломления общих значений имеет своим основанием уже предварительно структурированный вне какой-либо деятельности сознания чувственный материал. Последний не только определяет возможные применения категорий, которые в данном случае могут выполнять функцию придания смысла воспринимаемым объектом. Он еще служит фундаментальной предпосылкой понимания индивидуальных особенностей воспринимаемого мира. Поэтому, например, в различных конкретных ситуациях, хотя и используется некоторый традиционный для данной культуры запас общих значений, скажем какого-либо национального языка, эти общие значения тем не менее способны выражать индивидуальные стороны объективной реальности и предметные ситуации. Сами они при этом также меняются, приобретают различные конкретизации, новые и необычные предметные смыслы. В целом же акты понимания, опирающиеся на отражение конкретных различий в самих воспринимаемых объектах, сознательно не воспринимаются как некоторая активность по приданию смысла наблюдаемой картине мира.
Выражая те значения, которые имеет для нас окружающий мир, то или иное событие в нем, мы пользуемся общими и всеобщими характеристиками действительности, например, в языковой коммуникации. Интересно, что как раз те словесные значения и категории языка, которые, казалось бы, служат для индивидуации высказываемого — прилагательные, местоимения, артикли и т. д., взятые сами по себе, являются, наоборот, наиболее неопределенным и абстрактным уровнем семантических значений. В коммуникации и познании индивидуальные черты и особенности мира всегда воспринимаются как его естественные атрибуты, как самоочевидный фон, на котором развертывается рефлексивная деятельность. «Фундаментальные перцептивные категории, — подчеркивают советские исследователи, — пространство, время, движение, форма, цвет, распределе\100\ние яркостей и т. п. — служат ему (познающему субъекту. — Е. К. Б.) практическими ориентирами, фундаментом его практической деятельности. Человек как бы перемещается в мир значений и концептов, рефлексирует по поводу верхних слоев построенного им мира, сознательно оперируя предметными образами, знаками, символами и т. п., хотя совершенно не подлежит сомнению, что фундаментальные перцептивно-динамические категории, вещественно-смысловые образования, ранее освоенные им, он продолжает использовать в скрытой форме» [52, с. 122].
Попробуем суммировать сказанное с точки зрения рас. сматриваемой нами проблемы.
Отношение всеобщего научного знания к многообразному чувственному содержанию окружающего человека предметного мира в современных теоретико-познавательных концепциях выступает как проблема обоснования знания. Так, например, Гуссерль полагал, что предельно полное обоснование науки возможно лишь в том случае, если удастся выявить предпосылки самого «жизненного мира», предшествующего всякой научной деятельности. Однако, вслед за классическим идеализмом, он пришел к ложному выводу о том, что в основании синтеза индивидуальных вещей лежит само воспринимающее сверхчувственное сознание, интерсубъективное и трансцендентальное «Я». Тем самым не только происходило возвращение к старым гносеологическим догмам, но искажалась проблема обоснования науки. Поиски оснований с самого начала велись по ложному пути, ведущему от одних общих структур знания, например эмпирических наук, к еще более общим, имеющим более отвлеченное от чувственности содержание, как в математике и логике. Иначе говоря, философский анализ знания подменялся внутринаучной методологической рефлексией над знанием. Вместо того, чтобы искать основания научной деятельности вне ее, в широком контексте культурной и социальной жизни, такой подход к проблеме обоснования уводил во все более рефлексивные и специализированные сферы научной деятельности вплоть до ее онтологизации в качестве предельного основания природного и вообще мирового бытия. Вместе с тем искажалась и проблема понимания науки. Она подменялась абстрактными характеристиками знания.
Делая прямо противоположные выводы, современная буржуазная методология науки и философская герменевтика «радикально» переставляют акценты в рассматриваемой проблеме обоснования. Признав то важное значение, которое имеет для сознательной деятельности, и науки в \101\ частности, конкретно-историческое понимание мира, они приходят к выводу, что его выражение в форме знаково-символической деятельности и служит тем онтологическим базисом мыслительной работы, к которому как к своему основанию и относятся в конечном счете все познавательные акты. Гадамер прямо заявляет о неправомерности ставить вопрос о познавательном отношении субъекта к объекту там, где, по его мнению, речь идет лишь об отношении субъекта к «знакомо-близким» горизонтам традиции. Логика этого рассуждения достаточно прозрачна: необъективируемое сознание всегда сопровождает процесс понимания [123, с. 12] и, следовательно, мы не можем выйти за пределы языковых значений и взглянуть на мир как на объект познания.
Развитие современной психологической науки прямо реализует философскую установку марксистско-ленинской философии, рассматривающей понимание как отражение реальных объектов. Понимание только потому и выступает пониманием языка (языковых выражений), символов, смыслов исторических событий прошлых и настоящих, что с самого начала является пониманием объективной реальности во всем ее многообразии. Действительная конкретизация семантических запасов знаковых систем различной природы, но одного свойства — быть выражением человеческого опыта — возможна лишь на основании того, что необъективируемые пласты сознания осуществляют непосредственную «связь сознания с внешним миром» [13, с. 46]. Как раз благодаря этому сенсорному, чувственному, а не семантическому содержанию сознания «мир выступает для субъекта как существующий не в сознании, а вне его сознания как объективное поле и объект его деятельности» [72, с. 132].
Все эти материалистические выводы из современных психологических исследований указывают на глубокую диалектическую связь понимания и знания в познавательном отношении, обоснования знания — с отношением понимания. Как показывает в результате детального исследования проблемы обоснования В. А. Лекторский [70], она опирается на процесс все более точного определения объективной сферы приложимости существующих систем знания: при этом происходит развитие самих теорий, выход за пределы данной теоретической системы, включение ее в более глубокий синтез, наконец, выход в более широкий контекст практической деятельности.
Нам особенно важно подчеркнуть ту сторону процесса обоснования, которая предполагает выход за пределы \102\ наличного знания. Это означает в прямом смысле выход за пределы уже обобщечных в науке сторон практической деятельности, необходимость теоретизации тех сторон практики, которые еще существуют в конкретно-исторической, индивидуализированной, особенной форме. Поэтому процедура обоснования познавательного отношения всегда предполагает и новое понимание объектов. Между научным знанием и его применением к реальности с целью объяснения, предсказания, технического контроля и т. д. находится уровень понимания, умение найти объективное соответствие между значениями, абстрагированными из прошлого опыта, и культурными особенностями наличной жизни, мировосприятия, мировоззрения. Можно сказать и по-другому: отношение понимания постоянно воспроизводит саму необходимость отнесения имеющегося у субъекта знания к реальности, каждый раз ставя его перед необходимостью использовать имеющийся запас знаний в новой предметной ситуации.
Для современной науки характерны такие познавательные ситуации, когда речь идет прежде всего о поисках путей применения знания, выраженного в абстрактно-теоретической форме, например на языке математики, к тем или иным физическим явлениям, скажем в физике элементарных частиц. В этом случае обычно говорят о различных уровнях внутринаучного соотнесения теоретического знания и эмпирических фактов, различных по общности знаний — об интерпретации в науке. Однако для реального осуществления таких операций недостаточно контекста самого теоретического исследования и его фактуальной проверки. Практика показывает, что в абстрактном мышлении всегда присутствует некоторый нередуцируемый уровень наглядного или образного представления теоретических объектов. Различные модели атома, идея спина (spin — веретено), образ спирали для элементарных частиц, предложенный Ли и Янгом, фейнмановские диаграммы и десятки других образов микрообъектов свидетельствуют о том, что их научное освоение опирается на индивидуальное представление и, значит, — на определенное понимание.
Наиболее универсальным средством выражения таких образных представлений сами ученые часто считают семантические запасы повседневного языка. По замечанию В. Паули, «вся физика не состоит просто из эксперимента и измерения, с одной стороны, и математического формального аппарата — с другой... Тут надо попытаться объяснить средствами естественного языка то, что, собствен\103\но, происходит при этом взаимодействии между экспериментом и математикой. Я также предполагаю, что все трудности в понимании квантовой теории возникают именно в этом пункте, который позитивисты по большей части обходят молчанием ... именно потому, что здесь нельзя оперировать точными понятиями» [цит. по: 127, с. 283 — 284]. Речь, таким образом, идет о том общеизвестном для методологов факте, что для лучшего понимания абстрактных концептуальных конструкций с необходимостью используются представления, выработанные в повседневном обиходе и восприятии. Но не только об этом. Философская значимость вопроса видна уже из самого фундаментального сходства работы обыденного и научного сознания 1.
1 Известный ученый-физик Дж. Займан замечает, «что способ размышления, который используется в научных работах (papers), особенно не отличается от рассуждения при повседневном, но тщательном обсуждении обыденной проблемы» [140, с. 8].
Здесь мы невольно оказываемся причастными к старому, но принципиальному спору между Гегелем и Кантом о том, для чего служат универсальные категории мышления в процессе познания: для понимания представлений рассудком, как утверждал Кант, или диалектического постижения общих оснований бытия разумом вне связи с чувственностью. Спор этот имеет не только историческое значение. Анализ категорий материалистической диалектики во многом отталкивается от критического переосмысления наследия немецкой классической философии. Задержимся на нем несколько подробнее.
Исторически вопрос о значении философских категорий был связан с исследованием их синтетической и аналитической функций по отношению к познаваемым объектам [29, с. 23 — 24].
Имея в виду их синтетическую роль, под категориями подразумевали наиболее универсальные системы идеальных значений, на основании которых сознание обобщало многообразный материал чувственности, превращая его в факт теоретического знания. Кант, например, считал категории проявлением трансцендентальной предпосылки науки — единства самосознания — в способах связи субъекта и предиката в научных суждениях об объекте. Это действительно можно обнаружить в научной деятельности, где теоретическое сознание опирается на фундаментальные категории мышления, отложившиеся в историческом опыте человечества [о категориальном синтезе теории см.: 107]. Однако это не следует понимать так, что синтез теоретического объекта имеет своим предельным основанием \104\ фундаментальные, всеобщие и универсальные формы человеческого мышления. Как мы уже видели, именно к такой точке зрения в конечном счете склонялась вся классическая идеалистическая традиция в теории познания. Более того, преувеличение данного положения приводило, с закономерностью, к онтологизации абстрактной деятельности в науке. Марксистская же философия исходит из того принципиального положения, что предельными предпосылками всякой сознательной и рефлексивной деятельности являются конкретно-исторические формы практики и общения, которые складываются, не проходя через сознание человека. А это, кроме всего прочего, значит, что категориальный синтез знания на основе универсальных форм мышления уже предполагает определенное миропонимание, предшествующее его эксплицитному, научно-теоретическому выражению.
Категории, выражающие всеобщие характеристики познаваемого мира, всегда применяются в культурно-исторически данных обстоятельствах человеческой практики. В этом смысле они должны быть конечны и вариативны по содержанию, которое понимается каждый раз и в каждой иной предметной и познавательной ситуации, где они выполняют свои синтетические функции, по-разному. Поэтому категории и выступают в познавательных актах как некоторые самоочевидные и неосознаваемые (часто говорят «интуитивные») способы осмысления предметного мира человеком; как способы понимания действительности, философские категории не существуют для познания иначе, чем в виде категорий данной культуры. Таким образом, категории не только служат идеальными средствами обобщения прошлого опыта, но и способами его предметного воплощения в индивидуальных особенностях данной культуры.
Когда же подчеркивается аналитическая функция категорий, то при этом имеется в виду использование категорий в целях отнесения изучаемого объекта к какому-либо известному классу, группе, рубрике и т. д., или иначе, подведение предметного многообразия реальности под универсальные значения. Действительно, мы всегда можем подвести ту или иную особенную сторону познаваемого объекта под какую-либо общую, уже известную нам закономерность. Однако подведение единичного под всеобщее — операция, которая, собственно, и составляет эмпирически фиксируемое содержание эксплицитных научных суждений (объяснений, доказательств и т. п.) — оказывается возможной только в случае, если мы умеем приме\105\нять всеобщее знание для этих целей. Это хорошо показа: еще Кант. Отсутствие такой способности суждения у ученого, по его мнению, ничем заменить нельзя. Как видно из практики современной науки, аналитическое отношение уже предполагает некоторый дотеоретический синтез, интерсубъективное понимание предметных смыслов, относимых к познаваемым объектам. Понимание в науке — и это выявило и доказало время — необходимая предпосылка современной познавательной деятельности. То, что понимание непосредственно входит в познавательный опыт в качестве неявной синтетической предпосылки любой аналитической операции, как раз и было противопоставлено западными герменевтами догмам логического позитивизма и аналитической философии науки в целом. Научная категоризация действительности — анализ и синтез объектов теории — всегда застает познаваемый предмет уже тем или иным способом расчлененным, индивидуализированным, обладающим определенным предметным смыслом и объективированным (до осуществления специального познавательного акта и даже сознательного размышления о нем) в категориях культуры, воплощенных в предметном мире человека. Именно поэтому познание объектов всегда с необходимостью включает в себя и отношение их понимания, аналогичное отношению человека к человеку 1.
1 С этой точки зрения не покажется странным и обсуждение проблемы понимания в физике между В. Гейзенбергом и В. Паули: «...можно ли вообще к центральному порядку вещей или событий относиться так непосредственно, вступать с ним в такую непосредственную связь, в какую можно вступить с душой другого человека? Я намеренно беру здесь столь трудное для истолкования слово «душа», чтобы ты понял меня правильно. Если ты спросишь таким образом, я отвечу: «Да» [127, с. 283].
Зависимость научного познания от исторически конкретного миропонимания вообще свидетельствует о специфическом взаимоотношении того, что называется знанием, и понимания, всеобщего и особенного в теоретической деятельности. Часто говорят, что понимать можно по-разному, а вот знание, особенно знание фактическое, научное, обладает гораздо большей определенностью. На самом деле это не совсем так. Мы видели, свобода рефлексии менее всего присуща актам понимания, настолько непосредственно они связаны именно с данными особенностями практической жизнедеятельности и повседневного предметного окружения. Мы даже говорили о том, что понимание в этом смысле выступает как сознание практичности по отношению к имеющемуся запасу знаний. В то же \106\ время научное знание обладает гораздо большей свободой в рассуждении об объектах: теоретическому сознанию присуща бóльшая рефлексивность, возможность комбинаторики и конструирования, сопоставления самых разнородных, гетерогенных слоев опыта и его предметов друг с другом в поисках сознательной однородности и теоретической связанности на этом основании. Иначе говоря, при всех своих расхождениях, понимания гораздо более традиционны и менее всего склонны к пересмотру сложившегося видения мира в данной конкретной ситуации практики и общежития. Так, например, хорошо известно, что зачастую бывает легче выдвинуть новое знание, чем понять его [подробнее см.: 48]. Понимание, как правило, пробивает себе дорогу значительно медленнее. Н. Бор однажды выразил удивление по поводу того, что современные ученые заняты проблемами, которые были разъяснены двадцать лет тому назад, в то время как в физике имеется много интересных и нерешенных задач [цит. по: 63, с. 138]. Непосредственная связанность пониманий с конкретными историческими условиями научного производства делает в то же время их более изменчивыми и случайными, чем обобщенные содержания знаний, варьирующимися от культуры к культуре, от человека к человеку (в пределах изменений в одной культуре).
Диалектика знания и понимания в познании такова, что содержание знания вообще может быть оперативным в данной культуре и для данного субъекта только в случае его понимания. А это свидетельствует совсем не о том, как полагают представители буржуазной философской герменевтики, что отношение понимания есть освоение исключительно культурно-исторических предметов, гуманитарное отношение. Реальная сила понимания заключается в противоположном: освоение прошлого, традиционного опыта необходимо для более глубокого, всестороннего понимания объектов в сегодняшнем познавательном опыте. В этом смысле прошлое представляет собой «хранилище» возможных пониманий, индивидуальных категоризации мира, его новых и необычных предметно-смысловых членений, а не пассивный объект исследования. Понимание всегда выступает как способность индивидуализировать имеющееся знание, соизмерять его с культурными, гуманитарными характеристиками практической жизни людей.
Подведем некоторые итоги анализу понимания в составе познавательного опыта.
Понимание, так же как познание в целом, направлено на объективную реальность и является отражением чув\107\ственно-предметных характеристик мира. Но в отличие от знания в понимании отражаются и выражаются не всеобщие, но особенные и даже уникальные способы предметно-практической связи человека и мира. Именно совпадение понимания с непосредственной действительностью практики приводит к тому, что понимание, как правило, не осознается в виде специального отношения субъекта к вещам, но выступает некоторой уже имеющейся (самоочевидной) смысловой характеристикой действительности С этой особенностью отношения понимания и связаны реальные трудности в его философских определениях и ме тодологических интерпретациях.
Часто считают, что понимание есть по существу реконструкция, познание смыслов, начиная от смысловых планов речевого высказывания в диалоге вплоть до фундаментальных смыслов, донесенных до нас текстами, символами, памятниками культурной истории вообще. Такая точка зрения весьма близка к обыденному представлению о понимании другого человека как постижении его «внутреннего мира», жизненных планов и замыслов. Однако, подобно тому как знание направлено не на реконструкцию закона природы как такового, но на ту предметную реальность, в которой он проявляется, и понимание имеет дело не со смыслом «в себе», но с теми явлениями природы и общества (культуры), которые обладают предметным смыслом. Вот почему понимание — это прежде всего сознание «практичности» мира для человека, сознание его особенности, индивидуальности. Не случайно предметным носителем возможных пониманий и понимаемости в целом выступает наиболее универсальный тип практического сознания — язык. Поэтому анализ языка (речи и текстов) в его применении для освоения живого многообразия особенностей практики и общения дает нам возможность выделить наиболее типичные ситуации понимания.
Проблема взаимоотношения всеобщего и особенного, отдельного в познании получает в данном контексте новое выражение: каков способ синтеза и своеобразного обобщения самих возможных пониманий объектов и на каком основании возможно единство и преемственность между особенными пониманиями мира и знанием о нем? \108\