Е. К. Быстрицкий. Научное познание и проблема понимания. — К., 1986. — С. 108-121.
Предыдущая
Главная
Следующая
2. К типологии ситуаций понимания: диалог и интерпретация
Проблема понимания не возникает и не ставится в эксплицитной форме как особая гносеологическая и методологическая проблема до тех пор, пока субъект познания непосредственно вовлечен в деятельность по продолжению той или иной духовно-практической или научной традиции в ее мировоззренческом и познавательном содержании. Но эта проблема ясно осознается в ситуациях, где накопленный традиционный опыт приходит в столкновение с новыми мировоззренческими и познавательными задачами, которые выходят за пределы его онтологических представлений — самоочевидных истин, образующих контекст мировосприятия, естественного и затем научного языка, теоретического мышления вообще.
Анализ этой тематики послужил, в частности, основанием для философской постановки проблемы понимания в рамках литературной критики в немецком романтизме. Если гуманисты Ренессанса «совершенно не в состоянии были ощутить себя внеположными и античной, и христианской традициям» [22, с. 173], то романтическая критика явно не удавшихся подражаний античным произведениям в немецком и французском классицизме в лице Ф. Шлейермахера уже осознается как задача преодоления «неверного понимания» античности и библейских текстов и сопровождается попыткой разработать соответствующую методику герменевтической интерпретации. С другой стороны (позволим себе такую широкую аналогию), как раз поиски нового содержательного языка для предметного осмысления квантово-механических формализмов, выходящих за рамки естественных представлений и интерпретаций классической механики, вызвали пристальное внимание к данной проблеме со стороны многих выдающихся физиков современности.
Конечно, и не выходя за пределы освоения наличного традиционного опыта, человек сталкивается с затруднениями в понимании его познавательного содержания. Элементарные акты понимания, преодоления непонимания тех или иных жизненных явлений и мотивов собственных действий, наполняют повседневную человеческую жизнь. Они составляют основную ткань донаучного опыта человека, будучи настолько привычными, что субъективно даже не переживаются как акты понимания. Существуют, однако, и более сложные ситуации понимания, к необходимости \109\ анализа которых подводят современные логико-методологические и гносеологические исследования науки.
Решающими при этом оказываются два взаимозависимых обстоятельства. Во-первых, исходное философское представление о возможности перевода актов и содержания понимания из неявной, имплицитной формы знания в эксплицитное, объективное знание, или, иначе говоря, о возможности их объективации в предметных носителях культурного значения — самом человеке, его деятельности, идеальных системах знания, языке, текстах, памятниках истории, окружающем искусственном мире и т. п. Во-вторых, определение познавательной функции понимания и тех сознательно-методических процедур, на основании которых достигается достаточно однородное понимание мира среди людей, составляющих, например, определенное научное сообщество — коллективный субъект науки, или, скажем, между представителями исторически различных сообществ и культур. В зависимости от решения поставленных задач и дается ответ на основной вопрос теории понимания — о выявлении всеобщих мировоззренческих предпосылок знания, исторически-ситуационных норм его объективности и об исследовании способов их взаимодействия, изменения и развития.
Мы уже видели, что большинство теоретико-познавательных концепций в современной буржуазной философии не могут преодолеть сложившейся оппозиции в выборе исходных принципов анализа проблемы. Во всех случаях воспроизводится в конечном счете характерная для буржуазного сознания дихотомия естественнонаучного и гуманитарного знания. На основании специфических особенностей их методов противопоставляются друг другу всеобщность и объективность науки, с одной стороны, и исторически-особенный и личностно-уникальный смысл понимаемых фактов культуры — с другой.
На самом деле — это ложное противопоставление. Марксистско-ленинская теория познания с самого начала исходит из положения о принципиально единой основе понимания истории и познания природы. То, что они имеют своим основанием общую предметно-практическую деятельность, более того, означает, что понимание является лишь одной из сторон самой познавательной деятельности и не может быть противопоставлено ее результату — знанию, но входит в него как конституирующий момент. Это особенно хорошо видно при анализе ситуаций понимания.
Ситуациями понимания мы будем называть такие трудные случаи в познавательном отношении человека к миру, \110\ в которых требуется не только выработка всеобщего и необходимого знания об объекте, но и деятельность по его пониманию. Как мы помним, именно с такими ситуациями сталкивается методологический анализ проблемы культурно-исторической обусловленности научного познания. Для исследования ситуаций понимания имеет смысл выделить среди различных предметных средств коммуникации, присущих различным способам освоения действительности — духовно-практическому и научному, достаточно универсальные знаково-символические средства общения, имеющие сравнительно низкую степень специализации. Это — естественный язык и связанные с ним области предметного мира, к которым он относится и которые представляет. Философский анализ системы естественного языка — сложная и еще сравнительно мало разработанная в философии, самостоятельная проблема. Для нашей цели выберем только наиболее общие свойства обычного естественного языка 1, которые выделяют его из всей совокупности посредников межчеловеческой и межкультурной коммуникации.
1 Здесь использованы некоторые характеристики естественного языка, сформулированные В. П. Филатовым.
Во-первых, естественный язык уникален как социальный продукт: это единственно полная и одновременно открытая система, позволяющая выражать теми или иными способами любое содержание из неограниченного многообразия человеческого опыта. Язык является таким посредником, без которого человек вообще не может действовать как человек. В отличие от других средств коммуникации и познания — орудий, приборов, инструментов и т. д., которые могут быть оставлены и затем применены вновь по мере необходимости, язык — всепроникающее и неотделимое от человека орудие познания; даже рефлексируя над языком, мы пользуемся им же самим. Во-вторых, в языке наиболее полно реализовано такое существенное свойство для любого предметного посредника общения, как интерсубъективность. Конечно, освоение языка и полнота владения им варьируются в зависимости от возраста, биографии и других особенностей жизни человека. Но если мы сравним знание языка с каким-либо специальным знанием в науке, то увидим, что эти вариации не столь значительны. Знание языка приобретает практически каждый человек, без особых усилий и заботы об этом, живя и занимаясь деятельностью в обществе других людей. Не существует и приватного языка. Говорить — \111\ всегда означает говорить об объектах, а сами языковые знаки и свойственные им семантические значения не демонстрируют собственную структуру и содержание, они как бы прозрачны для владеющего ими субъекта. В языке человеку дается обозначенный объект, описанная ситуация и т. д., но не обнаруживает себя непосредственно этимология слова, грамматика или синтаксис. Сознание отдельного человека вообще не может выступать масштабом, посредством которого может мериться бытие языка. «Язык как продукт отдельного человека — бессмыслица», — отмечал К. Маркс [10, с. 479]. Отметим, наконец, то важное обстоятельство, что язык является не только посредником между опытами различных субъектов, но его структура и семантическое содержание служат одним из важнейших конституирующих элементов самих этих опытов. Как система значений язык производит предметное расчленение реальности, идентификацию и первоначальную классификацию (рубрикацию) явлений окружающего мира. Важно подчеркнуть, что все это осуществляется в значительной степени вне сознательного контроля субъекта и определяется общим для данного человека и других людей обстоятельством: тем, что каждый из них — носитель определенного национального языка.
Перечисленные свойства языка как практического, существующего и для других людей и лишь тем самым существующего также и для меня самого, действительного сознания [3, с. 29] позволяют рассматривать его как общую область познавательной деятельности, в которой наиболее типично проявляется феномен понимания. Однако это совсем не означает, что можно ограничиваться исключительно языковыми рамками в анализе проблемы понимания. Мы видели, что в современной буржуазной философии сведение проблематики понимания к анализу языкового понимания ведет к неустранимым противоречиям и искажению самой проблемы. Все дело в том, что язык нужно рассматривать не только как средство коммуникации, но прежде всего как средство передачи знаний о внешнем мире. Иначе говоря, языковое понимание необходимо рассматривать как один из аспектов понимания культурно-исторических особенностей окружающего мира.
В зависимости от того, какую функцию выполняет язык в процессе коммуникации и как осуществляется отнесение языковых значений к предметной области общения, можно выделить такие важные типы ситуаций понимания, как диалог и интерпретация текста.\112\
Как известно, одной из отличительных особенностей естественного языка по сравнению с языком науки является полисемия — свойство слов иметь более чем одно значение. В то же время лексический запас словарных значений, находящихся в распоряжении индивида или речевого сообщества, всегда конечен. Использование естественного языка в диалоге при речевом общении — обыденном разговорном диалоге — возможно лишь благодаря своеобразному «решению» двух противоположных задач. Во-первых это выбор определенного значения слова или самого слова из ряда возможных в данном языке для обозначения того или иного предмета, во-вторых, это выражение индивиду, альной перспективы видения предмета сообщения, передача личностного смысла, оттенки которого бесконечно вариативны как в пределах самопонимания отдельного человека, так и среди различных людей, говорящих на одном и том же языке. Очевидно, что ситуация понимания в диалоге возникает именно по поводу личностных смыслов, выражаемых собеседниками с помощью общих для них языковых средств.
Нужно подчеркнуть гносеологическую и методологическую важность проблемы диалога. С одной стороны, указывая на принципиальную зависимость познавательных актов в науке от персонального понимания, М. Поланьи пришел к выводу о невозможности объективации, выявления личностных смыслов знания. С другой стороны, Дильтей при анализе проблем исторического понимания ссылается как раз на принципиальную возможность абсолютного постижения личностных смыслов исторического агента. В обоих случаях, в первом — по отношению к естествознанию, а во втором — в связи с гуманитарными методами познания, эти утверждения не только обнаруживают неверные философские установки, но и противоречат реальным фактам, поскольку достижение однородности (предметной непрерывности) передачи сообщения в диалоге предполагает определенную степень объективации и значения слова, и его личностного смысла.
В литературе, посвященной вопросам понимания речевого сообщения [например, см.: 79; 136], подчеркивается, что обе эти задачи объективации помогает решать контекстуальное использование языка. Под контекстом в данном случае подразумевается, с одной стороны, лингвистическое окружение данного слова другими актуальными (высказанными) словами, предложением или сообщением, взятым в целом, а с другой — общая для говорящих индивидуальная предметная ситуация, включая их поведение. \113\ Благодаря контекстуальному использованию, слово черпает практически неограниченное количество смыслов из конечных лексических средств, закрепленных в словаре. Однако реальный диалог всегда происходит в определенной речевой ситуации, ограниченной и предметно — окружающим миром, темой, и полнотой используемого словарного запаса. Это предполагает «подбор» необходимых для передачи сообщения слов не в полном объеме их смысловой полисемии (охватывающем возможные синонимы, метафоры, аналогии), но так, чтобы использование слова ограничивалось лишь частью его семантического поля, а именно тем спектром значений, который устанавливает его предметную отнесенность к окружающему миру вещей и объекту, выделяемому (тематизируемому) в разговоре. Остаток полисемии исключается более широким контекстом предложения, в которое входит слово. Если предложения недостаточно для выделения необходимых предметных референтов слова в данной ситуации, то эту роль выполняет контекст сообщения в целом. Окончательно этой цели служит обмен вопросами и ответами, позволяющий слушающему контролировать семантический выбор говорящего, а последнему определить, насколько верно сообщение было понято тем, кому оно предназначалось.
В естественной коммуникации контекст выполняет унифицирующую функцию, или, иначе, подводит смысловое многообразие слова и сообщения в целом под конкретные, единичные особенности речевой ситуации и употребляемого языка и, таким образом, ограничивает его полисемические возможности. Акт диалогического понимания направлен как раз на поиск контекста воспринимаемого высказывания, хотя и в неявном виде. Так, в разговоре мы часто пытаемся «стать на точку зрения другого», представить мир «его глазами», «вжиться» в его персональную жизненную ситуацию и т. д. Эти действия и обнаруживают контекстуальную направленность диалога за пределы тематизируемого в нем объекта обсуждения, в более широкий горизонт общих онтологических предпосылок общения на данном языке и в данной культуре для данного исторического времени: самоочевидная и принимаемая как нечто «само собой разумеющееся» общность для собеседников языковых средств, окружающего мира предметов как системы привычных референтов, на которые в конечном счете можно просто указать, темы разговора и самых разнообразных знаний, не подвергающихся сомнению в данной культурной среде. На основании такого поиска системы тождественных для говорящих референтов из этого широ\114\кого контекста выполняются и главные задачи диалога — объективация и систематическая экспликация личностных смыслов сообщения об объекте коммуникации.
Важно подчеркнуть, что диалог обнаруживает принципиальную ограниченность, накладываемую на понимание самой структурой диалогической ситуации. Многообразие и глубина личностных смыслов, коль скоро они выражаются в языковых, знаково-символических средствах общения, которыми располагает данная культура и поэтому отдельные индивиды в ней, наталкиваются на пределы смыслоразличающей способности самих этих средств. Конечен не личностный смысл знаний (он-то как раз «бесконечен» во всех своих оттенках и возможных вариациях от субъекта к субъекту), конечна возможность его реального выражения в интерсубъективных средствах передачи культурной и познавательной традиции. Речь идет, таким образом, не о том, насколько пределы субъективного понимания являются пределами теоретической рефлексии, но о том, что такими пределами выступают интерсубъективные, общемировоззренческие для данной культуры или научного сообщества предпосылки понимания мира. Поэтому, если называть пониманием полное усвоение личностных смыслов другой персоны, то подобное понимание принципиально недостижимо, поскольку сами условия его возможности — коммуникативные средства данной культуры и присущая ей категоризация мира — оказываются одновременно и его пределами. Иначе говоря, нельзя познать смысл, который собеседник вкладывает в свое сообщение о данном предмете, таким, каким он есть для сообщающего или «в себе».
Описанная структура диалога является, конечно, лишь типологической идеализацией, которая не существует в чистом виде и полном объеме в реальном человеческом общении. В современной культуре, имеющей целый ряд подсистем с функционирующими в них специализированными языками — искусства, символической логики, математики, науки вообще, естественными («национальными») языками и т. д., — само единство человеческой речи является в значительной степени проблематичным. Даже эмпирически наблюдаемая ситуация «слушающий — говорящий», складывающаяся на основании общего для собеседников естественного языка, не всегда относится к диалогу. Так, например, в работах Л. С. Выготского убедительно демонстрируется, что в своем языковом развитии ребенок проходит через ряд стадий, резко отличающихся друг от друга употреблением слов и понятий и в то же время \115\ отличающихся от употребления слов и понятий взрослым человеком — по способам идентификации, классификации и обобщения объектов [35]. За сходством используемых слов скрывается глубокое различие в их значениях и спо собах отнесения языковых единиц к предметам. Фактически, это разговор на разных языках, хотя имеющееся различие зачастую не осознается взрослым в полной мере. Кроме того, пока мы остаемся в рамках одного языка процесс понимания во многом носит характер психологии восприятия речи. Более глубоко и развернуто структура понимания проявляется не в ситуации диалога, но в ситуации столкновения двух различных языков и соответственно различных онтологических языковых контекстов, служащих им коррелятивными предметными референтами.
Надо сказать, что такие столкновения постоянно происходят в развитии научного знания, а также между мировоззрениями различных научных сообществ, групп людей, наций и культур вообще. Подобные вопросы возникают и в пределах методологического анализа исторических изменений в науке, и по поводу объективного метода в процессе понимания культурно-исторических явлений. Если в первом случае наибольшие затруднения вызывает вопрос о способах трансформации всеобщего, объективного знания в зависимости от изменений в особенных культурно-исторических условиях его производства, от одного научного сообщества к другому, то во втором — наоборот, идет речь о возможности выработки общезначимого и как можно более объективного знания об исторически конкретных особенностях жизни людей.
Однако уже сам факт существования и исторического прогресса естествознания и развитых гуманитарных дисциплин говорит о том, что в структуре познавательного опыта существуют такие способы объективации неявных культурно-исторических предпосылок (пониманий) знания — его исторических пределов, которые эксплицитно учитывают как знание об объекте науки «самом по себе», так и отношение к нему со стороны постоянно присутствующего и унифицирующего его понимание исторического смыслового контекста. В литературе, посвященной анализу всех этих вопросов, этот диалектический аспект взаимодействия знания и понимания в познавательном отношении выражается в понятии интерпретации — методически организованной системы правил исследования пониманий в иных традициях. Особенное значение в исследовании ситуации интерпретации играет текст как письмен\116\ная фиксация традиционного опыта, выходящая за пределы живого речевого общения.
Проблема понимания текстов относится к одному из важных и сложных вопросов методологии научного познания, и в частности — культурно-исторических, гуманитарных дисциплин. Любое значимое человеческое действие и его опредмеченный результат в конечном счете может рассматриваться и как знаково-символическая последовательность определенных человеческих выражений, то есть как своеобразный вид текста. «Текст, — подчеркивает выдающийся советский специалист в области теории культуры и литературоведения М. М. Бахтин, — это первичная данность (реальность) и исходная точка всякой гуманитарной дисциплины» [23, с. 292]. Не претендуя на всестороннее рассмотрение методологии интерпретации текста 1, мы попытаемся выделить только некоторые важные для нашей темы гносеологические аспекты ситуации его понимания, представляющие собой, по удачному выражению М. М. Бахтина, «сложное взаимоотношение текста (предмет изучения и обдумывания) и создаваемого обрамляющего контекста (вопрошающего и т. п.), в котором реализуется познающая и оценивающая мысль ученого» [там же, с. 285]. Особенность ситуации понимания текста в отличие от ситуации диалога выражается прежде всего в изменении познавательной роли языка в случае письменной фиксации словесных значений и наличия исторической и культурной дистанции.
1 В лингвистике термин «текст» в самом общем смысле обозначает «две вещи: во-первых, в соответствии с распространенным употреблением — письменную фиксацию речи (speech) и, во-вторых, более широко — объединение языковых средств, используемых в речи, которое обеспечивается их следованием друг за другом и их отношением к суммарному смыслу» [40, с. 63 — 64].
Если понимание речевого выражения предполагает непосредственную очевидность общего для говорящих контекста диалога — лингвистических средств, окружающего мира вещей и их тематической, объективной артикуляции (категоризации, рубрикации, вычленения и т. д.) системой культурно-исторических значений, то при интерпретации текстов такое общее основание, как правило, отсутствует. Автор текста может быть отделен от интерпретатора языковыми, пространственными и временными границами различных культур. Даже если сделать без предварительного рассмотрения предположение о том, что всякая система знаков, язык принципиально может быть расшифрован или \117\ переведен на другие языки 1, то все же остается под сомнением сама возможность понимания выражений из иной формы человеческого опыта при отсутствии общего предметного мира. Конечно, не следует забывать и о том, что практически каждый текст содержит в себе предложения, выполняющие смыслоразличающую функцию не только по отношению к самым различным обстоятельствам своего производства, например употребляемому языку, авторской задаче, точке зрения, замыслу, другим источникам и свидетельствам и т. п. Обычно это называется подтекстом, который в зависимости от жанра и специфики произведения — автобиографического, литературного, научного и др. — получает ту или иную степень представленности в тексте 2.
1 Детальный анализ теоретико-методологических вопросов, возникающих в связи с переводом как одной из наиболее общих ситуаций понимания [70, с. 226 — 247].
2 Очевидно, подтекст и контекст наиболее совпадают в философских текстах, предполагающих высокую степень рефлексии.
Однако культурно-исторический контекст, неявные предпосылки авторского видения мира во многих случаях остаются за пределами содержания текста. Особенно хорошо это заметно на примере научных текстов, где способ изложения материала предполагает обычно только объектную отнесенность: описание, объяснение, доказательство и др., направленное на объект сообщения, и практически не учитывает нормативов, выходящих за рамки самого теоретического исследования. Таким образом, в отличие от речевого диалога, в ситуации понимания текстов интерпретатору не даны в непосредственном единстве онтологические предпосылки сообщения и его тематическое, «знаниевое» содержание. Исследователю (или читателю) известно прежде всего пропозициональное содержание составляющих текст предложений, то, что объективируется в нем наиболее полно, — тематическое знание его автора об объектах.
Особо следует подчеркнуть различие в способах объектной отнесенности речевого сообщения и записанного языка. Если диалог осуществляется при условии непосредственного отнесения употребляемых слов к общему для говорящих миру вещей, то тематическое знание, зафиксированное в составляющих текст единицах, теряет свои остенсивные референты. Это происходит в равной степени по отношению и к автору, и к исследователю (интерпретатору) текста. Текст, коль скоро он текст, а не речевое сообщение, попадая к возможным читателям, уже «дистанци\118\рован» самим этим фактом от автора и его культурного горизонта и не имеет прямого отнесения к ним. С другой стороны, возможность такого отнесения к действительности со стороны интерпретатора усложняется не столько из-за различия в самих объектах природного и искусственного мира иной культуры и той культуры, к которой он (интерпретатор, читатель) принадлежит, сколько в результате изменившейся за прошедшее историческое время категоризации внешнего мира, отраженной в идеальных системах знаний, в языке, которым пользуется современная исследователю текста познавательная и культурная традиции.
Возникновение письменной фиксации человеческого опыта изменяет по сравнению с речевым общением в диалоге гносеологические характеристики самой коммуникации на основании текстов. Знание, объективированное в тексте, выступает как относительно независимое — как от автора и исследователя текста, так и от непосредственной отнесенности к внешнему миру 1.
1 Эти черты текста, взятые вместе, образуют его своеобразную «объективность», то, что текст может быть самостоятельным объектом научного изучения вне зависимости от его функций предметного посредника в передаче традиционного опыта. Поэтому исследование записанного сообщения в принципе возможно ограничить только анализом его знакового содержания без дальнейших поисков его культурно-исторического контекста. Эта стратегия была, в частности, положена в основание структурных методов анализа как в лингвистике при исследовании закономерностей соотношения между единицами языка малых порядков (фонемами, лексемами, предложениями), так и в философском структурализме, объясняющем структурные связи между единицами текста больших порядков, например тех, которые Леви-Стросс называет «мифемами» [137].
Очевидно, что подобный подход, вполне закономерный при исследовании внутренней структуры текста, тем не менее не может ответить на основные вопросы проблемы понимания, и в частности, на вопрос о способах преемственности культурно-исторического опыта. В этом смысле, высказывая свое отношение к структурализму, М. М. Бахтин выступал «против замыкания в текст» [24, с. 372].
Указанные особенности текста как предметного посредника в передаче исторического опыта позволяют наметить общие исходные пункты процесса его интерпретации. С одной стороны, такой отправной точкой выступает реальное знание об объекте сообщения, заключенное в письменных знаках. С другой — это познавательный опыт интерпретатора, основывающийся на определенных конкретно-исторических предпосылках практического и теоретического освоения этого же объекта. Ситуация понимания текста и складывается как раз в результате того, что существует различие в объективном членении, категоризации действительности, произведенных \119\ на этом основании описаниях, объяснениях объекта коммуникации, данных в тексте и в традиции исследователя. Основные моменты такого различения (или, что означает то же самое, выявления общего предметного смысла коммуникации) и составляют определенную последовательность интерпретативной деятельности. Подчеркнем только некоторые из них.
Во-первых, для определения того, верно ли понято тематическое знание, объективированное в тексте, необходимо обнаружить соответствующие ему референты в окружающем исследователя предметном мире и наличном знании. Речь, фактически, идет о последовательности применения знания к данной конкретной ситуации на практике. Часто при освоении культурного наследия встречаются такие ситуации, когда передающееся по традиции знание выступает в качестве несомненно авторитетного и не подлежащего критической оценке, как, скажем, это случилось с интерпретацией данных опыта Майкельсона-Морли в оценке Лоренца, сделанной на основании классических представлений ньютоновской физики. В подобных случаях — при отыскании необходимых референтов в современном предметном мире — понимание приобретает вид толкования. Следует заметить, что толкование не только имеет консервативное и поэтому отрицательное значение в процессе исторического развития и изменения человеческого опыта, но и является положительным моментом, необходимым для сохранения культурного наследия. Однако в данном случае для нас важно, что толкование по существу ограничивается аппликацией, нахождением подтверждающих примеров переданного нам знания в культурно-исторических предпосылках, очевидных для исследователя текста.
Во-вторых, при обнаружении противоположных или противоречивых в чем-то определений тематического знания интерпретатор сталкивается с более сложной задачей, которая заключается не столько в том, чтобы найти подходящие предметные референты — объективные отнесения знания, сколько в том, чтобы определить те неявные онтологические представления в знании и мировоззрении автора вообще, на основании которых данное знание было сформулировано. В этом случае единственным исходным «материалом» для определения контекста иной традиции выступают сами предельные культурно-исторические нормативы и эталоны опыта интерпретатора, а их сознательное, критико-рефлексивное выявление и трансформация организуются так, чтобы они могли соответствовать той \120\ картине мира, которая типична для представлений автора текста.
Что значение текстов может быть понимаемо различными способами в зависимости от аргументов, которые применяются в качестве аналитических гипотез о специфике рассматриваемого исторического контекста, хорошо известно в области гуманитарных дисциплин. Тем не менее такая «методологическая» ситуация возникает совсем не в результате различия в субъективных взглядах ученых или полисемии, нестрогости употребляемого ими языка. Как мы видели, возможность диалога в конечном счете сводит такое многообразие к минимуму. Различие в пониманиях заключается в самих гносеологических особенностях процесса интерпретации. Неспособность до «конца» объективировать собственное понимание мира при проведении теоретического исследования, и интерпретации текста в том числе, создает определенную и принципиальную «конечность», ситуационную ограниченность и неоднозначность интерпретаций.
Понимание опирается прежде всего на наиболее неопределенные, культурно-исторические особенности практической деятельности, формирующие традиционное видение мира. Как раз от степени критического осознания этих неявных нормативов собственной познавательной и мировоззренческой традиции зависит, по-видимому, возможность объективации, научного выявления культурно-исторических предпосылок текста и, конечно, понимания, присущего автору текста, научному сообществу, в котором он работал, его культуре в целом и т. д. Поэтому можно говорить о том, что основными критериями интерпретации в процессе научного познания выступают глубина и широта понимания. Углубление понимания — это степень критического осознания некоторых собственных познавательных норм и смысловых эталонов объектной категоризации мира, а расширение — возможность на этом основании определять все более широкий горизонт контекстов исторических и имеющих теоретическую ценность первоисточников.
Интерпретация выступает как эксплицитное выражение предварительного, неявного понимания и одновременно как способ его трансформации. Это диалектически и методически организованный процесс взаимопрояснения контекстов — предельных онтологических представлений о мире как наших собственных, так и культурного времени, отображаемого в тексте, — на основании различия в знании об объектах общей темы коммуникации, вне зависи\121\мости от того, относятся ли они к природной действительности, как в естественнонаучных книгах и журналах, или к историческому миру культуры, как в историографии науки, литературоведении, лингвистике, истории и т. д. Теоретико-методологическая специфика гуманитарных дисциплин только более отчетливо демонстрирует то, что составляет одно из важных условий любой формы познания как общественно-исторического феномена, — наличие процесса понимания в структуре познавательного опыта 1.
1 О значении и функциях понимания в процессе исторической преемственности духовно-практического опыта человека см. [54, с. 132 — 180].
Анализ ситуаций понимания дает достаточно оснований для утверждения о том, что культурно-историческая преемственность познавательного отношения человека к миру, преемственность традиции и мировоззрения в целом, развитие и приращение содержания научного знания находятся в прямой зависимости от степени критического отношения к собственным предельным основаниям воззрения на действительность. Одно из основных значений постановки и анализа проблемы понимания заключается как раз в том, чтобы подчеркнуть, что нет и не может существовать раз и навсегда установленной системы надысторических и надкультурных референтов, абсолютных практических критериев определения истинности и достоверности имеющегося знания о мире. Поэтому не может быть и однозначных эталонов в интерпретации текстов и культурно-исторических значений, закрепленных в знаках и иной символике другими эпохами. Понимание — это прежде всего научно определенное самопонимание культуры, общества, индивида. Мы изучаем нашу культурную историю для того, чтобы лучше понимать ту реальность, в которой живем и действуем сами. Это один из важных принципов формирования коммунистического мировоззрения. «Коммунистом, — указывал В. И. Ленин, — стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество» [16, с. 305]. \122\